Sibirien ist reich an allem, nur nicht an Menschen. Das Übersiedelungswesen ist deshalb die wichtigste Staatsangelegenheit. Nebenher geht der Ausbau der Verkehrsmittel und die militärische Sicherung des ungeheuren Landes. Der Neubau der Kasernen und der Ausbau der Eisenbahn, deren zweites Gleise auch neue Bahngebäude und technische Einrichtungen nötig macht, gibt natürlich den Lieferanten manchen Rubel zu verdienen. Leute steigen in den Zug, man rückt zusammen und spricht von nichts anderem; man hört, daß nächstens in Omsk ein deutsches Konsulat eröffnet werden wird und dämmert dann weiter zum Fenster hinaus, in gerader Richtung nach Osten und nicht ohne eine leise Spannung auf Nowo-Nikolajewsk, die neue Stadt, die noch größer, noch reicher, noch bedeutender sein wird und noch rascher wächst als Omsk.
Der Zug rollt über die siebenbogige Eisenbrücke des Ob. Kanonen und Schildwachen stehen auf den Brückenköpfen, Gendarmen sind im Zuge und passen auf, daß niemand die Ufer und die Brücke photographiert. Auf dem hügeligen Ufer drüben liegen weit ausgedehnt hellbraune Holzhäuser mit roten Dächern zwischen dem glitzernden Fluß und dem frostig blauen Himmel. Der Zug bewegt sich wie durch einen Graben zum Stationsgebäude und hält zwischen einer Menge von Rohbauten, neben unfertigen Lokomotivschuppen, Eisenbahnwerkstätten und Militärbaracken. Wo vor zwei Jahren noch offenes Feld war, beginnen gleich die Häuser um das Bahnhofsgebäude, das damals noch den kurzen Namen Ob trug und das seitdem einen so langen Namen erhalten hat, daß man ihn wieder auf ein einfaches „Nowo" verkürzen mußte. In einem planlosen Durcheinander stehen die Häuser da, wie ein Auflauf von Neugierigen, die den Urwald von Birken niedergetreten haben, der früher dort stand und dessen letzte Reste man eingezäunt hat, um sie als einen bescheidenen Anfang von Anlagen für die Zukunft aufzuheben.
Ich verlasse hier den Postzug, um später mit dem Passagierzug weiterzureisen, der ihn am Abend in Taiga wieder einholen soll. Vor dem Bahnhof hält ein Dutzend bärenhafter Kutscher mit struppigen Kleppern und schlammbespritzten, federlosen Kaleschen. Man braucht eine halbe Stunde Trab bis in die Stadt. Der Feldweg ist jetzt eine vom Tauwetter aufgeweichte und in plötzlichem Frost aufs neue gefrorene Straße mit einstöckigen Blockhäusern und hölzernen Hofzäunen zu beiden Seiten. Die schwarzen, grobgemalten Schilder von Herbergen, Handwerkern und Kramläden verraten, warum diese Häuser sich zum Bahnhof hingezogen fühlen. Man hat gebaut, massenhaft und in einem amerikanischen Tempo, doch nichts als solche niederen, häßlichen, von mistgefüllten Höfen umgebenen Hütten. Erst im Innern der Stadt sind an einigen Straßenecken Rohziegelbauten entstanden mit Apotheken, großen Magazinen, Kontoren und Klubräumen. Ich suche nach einem deutschen Kaufmann, dessen Bekanntschaft ich einst machte, und finde schließlich seine Bauernhütte mit dem fest verschlossenen Hof und einer riesigen gefrorenen Tauwasserlache davor. Es scheint niemand zu Hause, aber auf mein energisches Klopfen kommt schließlich der Besitzer, erkennt mich und öffnet mir die Tür in das kalte, dürftig eingerichtete Zimmer, wo er mißmutig damit beschäftigt ist, seinem kleinen Söhnchen Unterricht zu geben. Wie die Geschäfte gehen? Nun, so, — man wartet eben. Alles wartet jetzt, bis die Schiffahrt wieder beginnt. Der Winter war lang; die Gasthöfe sind überfüllt, die Kontore feiern. Man erhoffte den Eisgang schon vor einer Woche, aber noch einmal ist Frost gekommen, und so friert man denn neben dem Ofen, den es nicht mehr zu heizen lohnt und langweilt sich zu Tode. Ich setze nun mit dem Landsmann meine Spazierfahrt fort, hinüber zu dem riesigen, kahlen, zum Flusse hinabführenden Nikolai-Prospekt. Man muß wissen, diese Stadt wurde erst vor zehn Jahren gegründet und hatte 1908 schon über vierzigtausend Einwohner. Es sollen jetzt zweiundsechzigtausend sein. Alles hier war neu gebaut; es gab da einen blutroten, windmühlenähnlichen Turm der Stadtpolizei und nebenan einen Metzger, in dessen Schaufenster zwischen unwahrscheinlich schönen Preßköpfen das Diplom einer unbekannten internationalen Charcuterie - Ausstellung zu Brüssel prangte. Wo ist der rote Turm samt dem Metzger geblieben? Ein anderer, noch höherer Turm aus Eisenblech erhebt sich in der Nähe, und ich frage zweifelnd meinen Begleiter. Vor einem Jahre ist dieses ganze Viertel abgebrannt, erklärt er; siebenhundert Häuser; aber alles wurde wieder aufgebaut. Und so sehen heute die niederen Eisendächer noch frischer grün aus wie damals, die Höfe sind sauberer; und über den angelehnten, nach sibirischer Sitte mit der Kette befestigten Toren stehen eiserne Pflüge auf dem Querbalken, zum Zeichen, daß hier landwirtschaftliche Maschinen zu kaufen sind. Etwas weiter zum Flusse hin steht die Kirche in ihrem schablonenhaften neurussischen Stil, nüchtern wie die Dampfmühlen in ihrer Nachbarschaft und aus demselben roten Backstein wie diese. Und am Stromufer selbst, wo die Seitengleise der Eisenbahn an Erdwällen vorbeiführen, die im Sommer als Keller für die Buttersendungen dienen, erheben sich Berge von Waren. Es sind landwirtschaftliche Maschinen, eiserne Wagengestelle und fertige Faßdauben, die auf die ersten Dampfer warten, und überall riecht es nach Holz, nach Teer und aufgeweichter Erde. Schon sind die Schollen mürbe: die Waschplätze, Fuhrmannshütten und Schlittenwege sind verlassen, die während der Wintermonate zwischen den weit auseinanderliegenden Ufern auf dem Eise entstanden. Man ist dabei, vor den Landungsbrücken das graue Eis aufzuhacken. Bauern aus Nordrußland, die in den Einwandererbaracken Unterkunft gefunden haben, sitzen auf den Ankerpfosten am Ufer und sehen geduldig mit ihren kleinen blauen Augen auf die regungslose, wie ein eisiger Acker daliegende Breite des Flusses hinaus und warten.
Es sind jetzt zwei Jahre. Da rastete ich selber hier, nicht viel anders als dieser Bauer mit dem kleinen in den Schafspelz gekleideten Knaben zwischen seinen Knien.   Ich saß trübsinnig in einer elenden Gasthofstube, als wie ein Rauschen der Ruf durch die Stadt flog: Eisgang.  Und da ließ ich alles stehen und rannte zum  Ufer und sah im Süden die Rauchsäule des ersten  Dampfers, der gleichzeitig mit dem knirschenden  Eise am Horizont anrückte. Am selben Tag noch begann die Fahrt  stromaufwärts  durch  die  polternden  Eisschollen, die sich am Rumpf des Schiffes brachen, zu den Dörfern am hohen sandigen Ufer, das noch mit dem angetriebenen Eis bedeckt war. Die Hähne krähten schmetternd in diesen kleinen Dörfern, die Bauern  werfelten  auf den  Dächern  das  naßgewordene Getreide in der heißen Sonne, und bäurische Frauen und Mädchen brachten ans Schiff die ersten, mit zartem Haarflaum überzogenen Blumen der Steppe.  Entgegen kamen uns auf dem majestätischen Strome die schwerfälligen Barken aus dem Winterhafen von Barnaul, und wenige Tage später, da setzte mich die Fähre von Bijsk mit meinem eigenen Knecht und Wagen über auf die Landstraße, die in den Altai hinaufführt und nach unendlich mühsamen und gewaltig schönen Strecken vor den pfadlosen weißen Höhen des mongolischen Grenzgebirges endet.

В первый раз я увидел Сибирь, это было военное время, и я сопровождал Эрика Джонстона, тогдашнего главу Торговой палаты США, в поездке в глубь страны. Нашим хозяином был Майк Кулагин, босс Западной Сибири, самый крутой и дерзкий коммунист, которого я когда-либо встречал. Он ехал с конницей Буденного во время Гражданской войны и с удовольствием демонстрировал жестами, как он одним ударом сабли рубит «прямо на задницу» белых казачьих офицеров. Я видел только одного человека, который мог выпить больше водки, чем Кулагин, и этот человек, американский корреспондент, к изумлению Кулагина, выпил его прямо под столом. Кулагин хвастался, что «все богатства Сибири в моем распоряжении». Он попытался подарить Джонстону целую шкатулку с драгоценностями в знак сибирской дружбы. Джонстону удалось отказаться от позорной сокровищницы, только убедив Кулагина, что «партийная дисциплина» не позволит ему принять богатство. «Дисциплинированностью» была республиканская партия, и гениальный аргумент возник в мозгу товарища Джонстона, Уилхема Л. Уайта, который правильно пришел к выводу, что «партийная дисциплина» - единственное, что Кулагин понимает и уважает. Кулагин с грустью пообещал оставить драгоценности Джонстону. «Я оставлю их здесь», - сказал он. «И они будут расти. Возможно, в следующий раз, когда вы приедете в Сибирь, линия партии изменится, и вы сможете их принять».
Прошлым летом я впервые вернулся в Новосибирск через пятнадцать лет снова увидеть сырой и шумный город на берегу Оби, который был радостью и гордостью Кулагина. Опять же, я путешествовал с выдающимся гостем. На этот раз это был вице-президент Никсон.
История повторяется даже в Сибири. Г-на Никсона доставили на ту же виллу на высоком поросшем соснами утесе над рекой Обь, где мы останавливались с г-ном Джонстоном и где несколькими днями ранее в 1944 году первый американский вице-президент, посетивший Новосибирск, Генри Уоллес, был размещен. Мистеру Никсону предоставили ту же спальню и ту же кровать, на которой мистер Уоллес спал пятнадцатью годами ранее.
Я нашел Новосибирск таким же душевным, полным энтузиазма и бодрости, как и пятнадцать лет назад. В очередной раз мне вспомнился американский Запад в первые дни - бурное строительство, хвастовство, грандиозные планы на будущее. Я снова пошел в Новосибирский оперный театр, который был высшей славой Кулагина. Это был и остается крупнейший оперный театр в России, и Кулагин гордился им так же, как Сэм Инсалл - Гражданским оперным театром, который он построил на берегу реки Чикаго. Я снова увидел фантастическую девяносто тонную противопожарную завесу, сделанную из твердого бетона и единственную в своем роде в мире. Так нас заверил Кулагин, и я без вопросов принял его заявление. Я так и не понял, зачем было сконструировано это чрезвычайно громоздкое устройство. Возможно, был дефицит асбеста. В любом случае Оперный театр все еще был защищен от пожара. Я сомневался, что даже атомная бомба пробьет занавес Кулагина.
В 1944 году дом еще не использовался для оперы, да и не был достроен. Но на этот раз мы увидели спектакль «Лебединое озеро», он был красивым и изящным. Балерина была равной молодым звездам Большого театра, а кордебалет был лучше любого в Америке.
В 1944 году все жилые дома и офисные здания на Красном проспекте, главной улице Новосибирска, казалось, были превращены в госпитали для раненых. Выздоравливающие сидели в окнах или стояли на балконах, загорая под ярким июльским солнцем. И они двинулись по тротуарам, нескончаемым потоком без конечностей, остановок, слепых, перевязанных и израненных. Если вы хотели увидеть человеческие жертвы в войнах, то в те дни можно было поехать в Новосибирск. Теперь человеческие останки разбросаны по всему миру. Я не видел в Новосибирске мужчин на костылях или маленьких роликовых коньках больше, чем в любом провинциальном российском городке.
Когда я шел по центру города, жаркие, сухие летние ветры Сибири больше не хлестали мне в лицо тучи пыли. Большинство улиц были заасфальтированы или заасфальтированы.
На этот раз мы не побывали ни на большом авиазаводе им. Чкалова, который в военное время был одним из основных производителей истребителей Як для ВВС красных, ни на огромных оптических заводах, которые были эвакуированы из Москвы. Но заводы, которые мы видели, были шумными, загруженными магазинами. Они были такими же, как Кулагин показал нам в 1944 году, когда, иногда останавливаясь, чтобы подбросить под подбородок подростка-крановщика или дружески обнимая курносую блондинку Наташу, занятую на токарном станке, он казалось, знал почти каждого рабочего по имени.
Но далеко не всем Новосибирск был знаком. На окраинах города появились акры новых промышленных предприятий, новые промышленные жилые дома, которые заменили старые деревянные бараки для рабочих с их колючей проволокой и охраной, новый реактивный аэропорт, чтобы принять транссибирский поток самолетов Ту-104. и Ту-114.
А когда мы побывали на Оби, мы не отправились в романтическую прогулку при лунном свете на гребном пароходе, нагруженном горами икры, шампанского и осетровых в желе, с дикими пинающими пятками танцорами Красной Армии. Ансамбль и артисты Ленинградской филармонии играют Чайковского, а Кулагин салютует высоко над сибирскими березками из своего пистолета Вере. Нет. На этот раз посещение реки Обь заключалось в том, чтобы увидеть могущественную Новосибирскую гидроэлектростанцию и огромную плотину, которая была брошена, как гигантская песочница, через этот бурный, текущий на север водоток.
Новосибирск, который я видел в 1944 году, был городом военного времени, городом эвакуированной промышленности, эвакуированных рабочих, госпитализированных войск, беженцев, депортированных, принудительных работ. Это был центр военных действий в Западной Сибири, город с населением менее полумиллиона человек, внезапно увеличившийся до более чем миллиона. Огромная железнодорожная станция Новосибирск, самая большая на Транссибирской магистрали, с залами ожидания, почти такими же просторными, как и на Центральном вокзале, была узким местом, через которое ежедневно перегружались десятки тысяч людей. Пол станции был забит спящими беженцами, отдыхающими солдатами, семьями, идущими на восток, семьями, идущими на запад. Ночная сцена напомнила мне иллюстрации Доре к «Аду Данте», лабиринт и нагромождение людей: одни спят, другие просто сидят, дети плачут, матери кормят младенцев, слепые раненые помогают друг другу, медсестры разливают чай из жестяных ведер, старушки ошеломлены. с усталостью.
Сегодня Новосибирск - это город с постоянным населением около миллиона человек. Это центр новых усилий, которые продвигаются вперед с большим напором и энергией военной кампании. Новосибирск должен стать ядром великой новой индустриальной Сибири, которую Россия предлагает построить в ближайшие пятнадцать или двадцать лет.
Рост был настолько быстрым, что каждое из учреждений, показанных г-ну Никсону, было новым после моего визита во время войны. Когда я впервые увидел Новосибирск, строительство большого Ефремовского станкостроительного завода, который выпускает гидравлические прессы не только для Советского Союза, но и для Китая, Венгрии и других коммунистических государств, шло, но только после войны. он пошел в производство. С тех пор он расширился. Сейчас это один из крупнейших и самых современных заводов тяжелого машиностроения России. Станкостроительная промышленность России уже превзошла Соединенные Штаты по объему, а в некоторых конкретных областях - по качеству. Половина продукции Ефремовского завода сейчас идет на экспорт.
Это «машины, которые делают машины», и именно эти быстро растущие советские мощности по производству станков, как я всегда чувствовал, должны наиболее глубоко обеспокоить любого серьезного исследователя сравнительных промышленных систем Соединенных Штатов и России. Хрущев рассчитывает, что машины, производящие машины, выведут Советский Союз вперед в мирном соревновании двух систем, о которых он так много говорит. Задача Ефремовского завода, вместе с другими новыми сибирскими инструментальными заводами, будет заключаться в оснащении новых производств этой обширной земли, которая сейчас стоит на пороге развития.
Большие серые колонны завода Ефремова впечатляют, но не так впечатляют, как вид на Обь. Обь в Новосибирске - широкая река, протекающая между обрывов, на которых березовые и сосновые леса тянутся во все стороны на сотни миль.
Когда я впервые увидел это в компании Майка Кулагина, мы спустились по деревянной лестнице на правительственной даче к пристани, сели на красивый белый речной пароход и часами путешествовали в сибирских сумерках между островами и по темноте и таинственности. засаженные деревьями берега. Вечернее небо было окрашено красками, как палитра художника. Задолго после полуночи оттенки розового, желтого и пурпурного мягко светились в северных облаках. Я думал, что это Сибирь, огромная и бескрайняя земля лесов, рек и неба, которую поколения русских пересекали, пересекали и пересекали заново, не оставив более чем нескольких слабых следов на ее вечных просторах.
Но даже Обь изменилась под ударами нового правителя России.
На этот раз мы подошли к реке по широким строительным дорогам, заваленным строительным мусором. Здесь были великолепные землеройные машины, бульдозеры, тяжелые грузовики и все оборудование эпохи механики. Задолго до того, как мы достигли реки, мы увидели гористые земляные крылья высотой в сто футов, которые возвышались до бетонного величия новой гидроэлектростанции. Плотина имеет длину три мили и поддерживает реку на протяжении более 130 миль, образуя огромное озеро, которое затопило деревни, части железных дорог и сельскохозяйственные поля.
Как бы ни была велика эта плотина (мощность 420 000 киловатт, семь турбин, двенадцатиэтажная электростанция), это всего лишь сооружение среднего размера по титановым стандартам нового Советского Союза. Несмотря на то, что российские проектировщики отвернулись от сталинской гигантомании и его чрезвычайно дорогостоящей программы развития энергетики на реке Волге, в Сибири полным ходом идет крупнейшая в мире гидроэнергетическая программа. Ресурсы, которые доступны советским инженерам, просто поражают воображение.
Я видел на реке Ангара под Иркутском в Восточной Сибири двойник новосибирского завода, близнец, который вдвое меньше, установку мощностью 660 000 киловатт. Это первая из восьми или десяти плотин на Ангаре. Самый большой из них, в Братске, будет производить около 4 500 000 киловатт постоянной мощности. Суммарная гидропотенциал Ангары оценивается в 10 000 000 киловатт. Енисей - более 18 миллионов, Лена - 18, Амур - 6,5, Обь - 5,7. Для сравнения, общие ресурсы Волги оцениваются в 6,2. Гранд-Кули, крупнейший в Америке, составляет менее половины Братского завода, турбины которого, как ожидается, начнут вращаться в 1961 году.
Советские проектировщики предлагают связать огромные пространства Сибири сетью высоковольтных линий электропередачи. Они уже используют линии электропередачи на 400 000 вольт и планируют линии на 500 000 вольт. Это большее напряжение, чем любое в Америке.
Русские, как и американцы, не планируют в первую очередь полагаться на гидроэнергетику. Фактически, поскольку парогенерация в большинстве случаев явно дешевле (за исключением некоторых чрезвычайно дешевых сибирских разработок, таких как Ангара), русские вкладывают львиную долю своих усилий в паровые установки.
Дешевая энергия - одна из основ новой Сибири. Другой - наука. Я не знаю, был ли пароход, на котором группа Никсона плыл по Оби, был тем же пароходом, на котором Кулагин ездил пятнадцатью годами ранее. У меня сложилось впечатление, что это не так. Пароход «Никсон» казался меньше, компактнее и эффективнее. Ни роскошного кортежа, ни казачьих танцоров, ни хора.
Река тоже не была такой же. Оно превратилось в озеро Обь, перекрытое бетонными брустверами гидроэлектростанции. Пока пароход вез нас по голубым водам. Председатель В. Т. Забулаев, авторитетный директор Новосибирского экономического района, изложил планы по превращению Новосибирска в один из крупнейших промышленных центров России, нового соперника Питтсбургам на Урале и Донбассе. В ближайшие шесть-семь лет будет построено более восьмидесяти крупных новых заводов. Будут использоваться технологии сборки сборочных линий, сборные заводские блоки, стандартизованные машинные процессы.
После часа езды по озеру Обь мы прибыли к установке, которая, по мнению адмирала Риковера, была самой важной из всех, что показывали мистеру Никсону. Это был новый наукоград Новосибирск, мозговой центр всего освоения Сибири. Летом 1959 года наукоград представлял собой в основном сырую строительную площадку, высеченную из красной земли и зеленой сосны. За милю или две вдоль изгиба береговой линии бульдозеры расчистили землю. Небо усеяно высокими кранами, которые русские используют для строительства. Работают паровые экскаваторы, грузовики вывозят землю и засыпают насыпью.
Во время визита г-на Никсона было фактически завершено только одно здание - административный центр. Но уже в 1960 году будут созданы первые научные подразделения. До конца года более 1000 ведущих ученых России будут размещены в новых кварталах в сибирской дикой местности. Когда строительство города будет завершено, в новом аспирантуре появится автономное сообщество из 35 000 ученых и их помощников, а также от 1 500 до 3 000 студентов и 4 000 преподавателей. Рядом с Москвой и Ленинградом это будет крупнейший научный центр Советского Союза.
Роль центра будет заключаться в координации всей научной работы в Сибири. Он направит программу на превращение Сибири в самый продуктивный регион Советского Союза. Здесь будет разработана стратегия открытия неисчислимых минеральных ресурсов великого континента. И здесь будут разработаны планы по наиболее экономичной и эффективной эксплуатации этих богатств. Акцент будет сделан на сварке сырья для мощности, которую предоставляют новые плотины, тепловые и атомные станции.
Никогда прежде не предпринималось попыток разработать генеральный научный план эксплуатации богатств целого континента. Именно эта грандиозная концепция новосибирского центра заставила адмирала Риковера подчеркнуть его важность.
Центр Новосибирска не будет одиноким маяком, отбрасывающим единый луч света на сибирские глубины. Появятся центры спутниковой науки. Самые важные из них я видел в Иркутске. Он поднимается вдоль реки Ангара в тесном контакте с новой Ангарской плотиной, так же как центр Новосибирска примыкает к новой плотине Оби.
Иркутский центр - точная копия новосибирского, только поменьше. Он предоставит кадры для расширения Иркутского государственного университета и будет специализироваться на проблемах восточного региона и сибирского севера. Иркутск - чудесный старинный русский город, которому триста лет. Это провинциальный город с липами и множеством парков. Медленно идущие светловолосые сибирские девушки гуляют по ночам в воздухе, наполненном ароматами флоксов и табака. Город пропитан романтическими традициями озера Байкал (самый глубокий и самый большой пресноводный водоем в мире) и революционным идеализмом декабристов, многие из которых были сосланы в этот район 125 лет назад после неудачной попытки провести реформы в Санкт-Петербурге. «Хорошо, что вы приехали к нам этим летом», - сказала иркутчанка. «Вы видите последний из старого Иркутска. В следующий раз, когда вы приедете, вы обнаружите большой новый город. Мы будем Москвой Дальнего Востока».
Новые центры обеспечат ученых и преподавательский состав жилыми и рабочими помещениями, по крайней мере, такими же, а во многих случаях и лучшими, чем те, которыми они могли бы командовать в Москве или Ленинграде. Предлагаются специальные поощрения в виде заработной платы и быстрое продвижение по службе. Девиз: «Иди на восток, молодой ученый». Многие прислушиваются к этому.
Изоляция Сибири рушится под воздействием новой советской системы реактивного транспорта. Омск находится всего в трех часах езды от Москвы. Новосибирск - еще час. Иркутск находится в шести часах езды от столицы. Транссибу по-прежнему нужно двенадцать дней, чтобы добраться из Москвы до Владивостока - десять часов на самолете. Поездка из Москвы в Иркутск заняла шесть месяцев в то время, когда старший Джордж Кеннан сделал свое знаменитое расследование сибирской уголовной системы.
Самолет также не является редким и случайным сервисом для избранных. На взлетно-посадочной полосе каждого аэропорта по всей Сибири я видел Ту-104, припаркованные группами по десять или дюжина. В таком городе, как Новосибирск, Омск или Иркутск, никогда не проходит больше нескольких минут, чтобы не услышать рев реактивных самолетов. Самолеты порубили Сибирь на двухчасовые кусочки и сделали жизнь на берегах Оби или Иртыша столь же удобной, как Днепр или Днестр.
Советское руководство пробует новую комбинацию - сочетание науки, образования, электроэнергии и лучших условий жизни - вместо традиционной ссылки и каторжных работ. Новая Сибирь должна стать краем комфортной жизни. Не комфортная жизнь в американском масштабе, конечно - нигде в России вы этого не понимаете, - но жизнь, которая достаточно удобна, чтобы стереть это большое традиционное различие между тем, что русские называют «центром» и «периферией».
Это не будет сделано для всех и не в одночасье. Однако для ключевых фигур в новом плане, членов научных групп, комфорт и удобство будут обеспечены с самого начала.
Советское правительство не входит в эту схему с иллюзиями, что это будет легко. Он знает, что можно зайти так далеко только на энтузиазме и пропаганде. Великая авантюра на целинные земли - план Хрущева, по которому 90 миллионов акров сибирской и казахской земли были обработаны плугом - была начата как крестовый поход молодежи. В первые полтора года около 300 000 молодых людей, в основном из городов, были обмануты и уговорили мигрировать в отдаленные степные страны, чтобы посеять пшеницу. По крайней мере, половина из них не имела квалификации для работы на ферме. По крайней мере половина из них ушла не из-за настоящего желания, а из-за давления; Комсомол приказал им «пойти добровольцем». Многие ушли, потому что были недовольны или недовольны жизнью и искали любую новую альтернативу скуке здесь и сейчас. Через пять лет после того, как я увидел первых «добровольцев», обрабатываемых в Барнауле, было подсчитано, что осталось не более двух из каждых пяти. Плохие жилищные условия, казарменная жизнь, отсутствие условий для отдыха, неспособность приспособиться к работе на фермах вынудили две трети молодежи, хромая, вернуться в города.
Это обеспокоило правительство. Известно, что на XXI съезде партии в феврале 1959 года только две речи были исключены из стенографического отчета о заседании. В обоих случаях речь шла о беспорядках молодежи на целине, неспособности обеспечить достойные условия жизни, плохих условиях труда, поломке местной инфраструктуры, о количестве дезертировавших в Европейскую Россию.
Для новой волны развития Сибири правительство надеется установить положительную психологию, которая ломает стереотипы прошлого. Он хочет создать такие условия жизни и работы, которые окажутся привлекательными для людей, побудят и вдохновят их поехать в Сибирь, поселиться там, построить там свою жизнь, строя экономическую основу новой страны.
На протяжении веков Сибирь отождествлялась с тюрьмой, полицией, преследованием, ссылкой, с горем и страданием, с холодом и принуждением.
Не случайно сегодня, когда вы едете в Свердловск, уральские ворота в Сибирь, вы не получаете помощи от чиновников в поисках когда-то знаменитого дома Ипатьева. Ипатьев был малоизвестным сибирским купцом, и его кирпичный дом в Свердловске, обшитый штукатуркой, расположен на нынешней улице Карла Либкнехта, недалеко от городского собора.
Есть только один повод помнить Дом Ипатьева. Это дом в тогда еще пыльном провинциальном Екатеринбурге, где царь Николай II и его семья были заключены на несколько месяцев в опасный и неспокойный 1918 год. Семья погибла в июле 1918 года, застреленная по приказу нервного комиссара, опасавшегося, что их может освободить стремительно наступающая русская армия.
Сегодня на Доме Ипатьев нет отметки, свидетельствующей о том, что царь когда-либо находился там. На месте казни нет мемориальной доски. В местном путеводителе нет упоминания о его заключении. Когда вы спрашиваете о казни и где она произошла, туристические официальные лица приходят в смутное недоумение.
Так было не всегда. В последний раз я был в Свердловске пятнадцать лет назад в доме Ипатьева был музей. Вещи царя были тщательно сохранены. Одежда, в которой он был в последний день, была в стеклянных витринах вместе с другими болезненными сувенирами. Гиды провели вас в подвал и указали на следы от пуль и пятна крови на стенах и полу. На доме была табличка, на которой подробно рассказывалось о том, что произошло.
От этого не осталось и следа. Найти Дом Ипатьева можно без особых проблем. Прохожие покажут вам дорогу. Но сейчас его занимает архивный отдел местной партии. Вход в здание только с разрешения партийного секретаря. Подвал, где произошла казнь, - это место хранения старых документов. Знаки сняты. Царские артефакты вывезены в Государственный музей. Но там их не выставляют. Они спрятаны где-то на складе. Говорят, что сейчас нет никакого интереса показывать такие вещи.
Такое тщательное мытье свердловского шифера неслучайно. Это часть сознательной попытки закрыть книгу обо всех преступлениях, которые сделали само слово «Сибирь» синонимом террора во всем мире.
Контроль над развитием субконтинента был вырван из рук тайной полиции и передан в руки советских ученых. Концлагеря снесли. Заключенные освобождены. Многие вернулись туда, откуда пришли, но многие предпочли остаться в качестве свободных работников. Новая программа надеется сделать Сибирь таким же синонимом возможностей и свободного развития, каким был американский Запад в девятнадцатом веке.
Пока никто не может сказать, удастся ли этот эксперимент.
Но, как почти все американцы, посетившие Сибирь в 1959 году, я чувствовал, что у меня много общего с сибирским народом. Слушать их разговоры означало перенестись в те дни, когда поезда с крытыми повозками пробивались через Великие равнины.
«Я свободный гражданин Сибири», - сказал мне один молодой человек. «Я живу в Сибири, потому что люблю думать самостоятельно. Мое мнение - это мое собственное мнение, а не мнение правительства. Здесь я могу построить свою жизнь с другими свободомыслящими мужчинами и женщинами».
Этот молодой человек по собственному желанию поселился в Сибири. Он был образованным человеком, выпускником института. У него была хорошая правительственная работа. Он любил разбивать лагеря, охотиться, ловить рыбу. Летом отдыхал на великих сибирских реках, Лене и Енисее, разбивая лагеря и геологоразведку.
«Нам нравятся американцы в Сибири», - сказал он. «Раньше многие американцы путешествовали по Сибири. Мы надеемся, что многие из них вернутся снова. Сибирь и Америка имеют много общего. Мы большие страны, свободные страны».
Акцент молодого человека на «свободе» в Сибири может показаться необычным. Но мне показалось, что я понял, что он имел в виду. Сибирь далеко-далеко от Москвы. За последние два столетия он поглотил тысячи и тысячи нонконформистов, посланных в его безлюдные пустоши сначала царем, а затем большевиками. Он разработал собственную традицию свободного мышления и независимого мнения. В конце концов, как однажды сказал мне один сибиряк в сталинские времена, почему бы нам, сибирякам, не думать так, как нам нравится - мы уже в Сибири.
Мне казалось, что если Совет сможет использовать этот свободный и независимый дух Сибири для новой программы науки, образования и власти, он создаст силу, которая придаст всей России новую жизнеспособность, равную многим, многим спутникам .
Мне хотелось, чтобы Майк Кулагин дожил до того момента, когда его Сибирь стоит на пороге прорыва в новую эру. Этому Кулагин посвятил свою жизнь. Он не был уроженцем Сибири. Я думаю, он приехал из страны Дона или где-то в низовьях Волги. Но большего энтузиаста Сибири не существовало. Он обладал своей невероятной энергией и всей силой своей энергичной и яркой личности на благо Сибири. В те несколько дней, которые мы провели с ним в 1944 году, он почти постоянно говорил о том, какой будет Сибирь после войны. Он собирался сделать все возможное, чтобы сохранить в Сибири не только крупные промышленные предприятия, которые были эвакуированы из Москвы и Ленинграда («Они могут создавать новые - они нам нужны здесь»). Он хотел сохранить и оркестры, и хоры, и театры, которые были отправлены в более безопасный тыл.
«Это страна, за которой будущее России», - сказал он. «Конечно, здесь тяжело. Нам нужна не только промышленность, но и культура. Наступит день, когда люди будут бороться за шанс приехать в Сибирь. Сибирь - будущее России».
Я мог представить себе первых исследователей Сибири, Строгановых, Орловых и других, которые вернулись в Москву и заговорили на одном языке. Сибирь - будущее России. Вполне может быть. И я надеялся, что новое поколение России, блестящие молодые ученые, преданные молодые партийные люди, студенты, техники, рабочие и все остальные, отправившиеся на Восток в поисках этого будущего, не встретят горькой участи и разочарование, которое так часто одолевало тех, кто в прошлом посвятил себя делу Сибири.
Я надеялся, что они не станут жертвами судьбы, постигшей Кулагина. Он не дожил ни до того, чтобы приветствовать вице-президента Никсона в Новосибирске, ни для того, чтобы внести энтузиазм и дух Инса в этот новый сибирский крестовый поход. Он умер несколько лет назад. Его некролог занял в «Правде» всего несколько строк. Причина смерти не сообщается. Однако я думал, что знаю. Я был почти уверен, что Майк Кулагин умер от разбитого сердца, как и целое поколение коммунистических лидеров. Потому что он не оставался в
Новосибирск спустя много лет после того, как увидел его в военное время. Если бы Эрик Джонстон когда-нибудь вернулся в Новосибирск, чтобы посмотреть, остались ли там эти драгоценности, Кулагина не было бы рядом, чтобы поприветствовать его. По тем или иным причинам, а в таких условиях, разумеется, не было необходимости, Кулагин в конце сороковых годов попал в немилость. Несколько лет он провел в ссылке. Лишь со смертью Сталина ему удалось вернуть себе хорошую репутацию, но к тому времени было уже слишком поздно. Он умер в течение года, став еще одной жертвой в бесконечной серии, о которой заявляла Сибирь. Я подумал, что настало время, чтобы сибирское будущее России начало сбываться, время для распространения и роста нового духа свободы в этой восточной стране, пережившей такую великую трагедию.