Здесь в каждой веточке цветет моя любовь

Амшинский Николай Николаевич

Новониколаевск, город моего солнечного детства! С каким нежным чувством я вспоминаю твои дощатые тротуары, прилепившиеся друг к другу домики, твои просторные улицы, на которых было столько мест для мальчишеских забав и озорства!

Приехал я сюда в 1923 году, когда мне стукнуло девять лет. Наша семья расположилась тогда в самом лучшем, на мой взгляд, месте — на улице Колыванской. Лучшем потому, что рядом с нашим домом была самая прекрасная городская фабрика — конфетная. Фабрика была окружена высоким деревянным забором, возле щелей которого мы несли караул: знали, что рано или поздно отворится дверь черного хода и оттуда выйдет человек с тазом, полным бракованных карамелек. Брак-то был пустяшный: подушечки кривоватой неправильной формы, слегка примятые, но на вкус это ни капельки не влияло! Человек вываливал карамельки в стоящий возле дверей ящик и уходил. Тут мы радостно сигали через забор и, набив конфетами кульки, дня три-четыре наслаждались карамельками, угощали родных и друзей.

С Колыванской улицы открывался чудный вид на собор Александра Невского — наш дом находился как бы в низине, а храм мощно стоял на зеленом холме и смотрелся богатырем: и потому, что он был выше всех строений, и по тому, что вид на него не перегораживал построенный позже виадук — железная дорога шла прямо через Красный проспект, стелилась по земле. Когда шел поезд, возле шлагбаумов выстраивались длинные вереницы повозок, пролеток и редких автомашин.

Мой отчим был крупным милицейским начальником. Мне казалось — генерал, потому что он носил ромбы в петлице. Вскоре мы получили новую квартиру, и не где-то, а на улице Гудимовской, ныне Коммунистической. Как я понимал, поселиться на Гудимовской было очень престижно, потому что именно на ней проживали самые высокие начальники Сибкрая. Новосибирск ведь тогда был краевым центром, объединявшим целый ряд областей. Он был главнее Томска, Кемерова, Барнаула! Жил на нашей улице сам Роберт Индрикович Эйхе — председатель Крайисполкома и его правая рука — Федор Павлович Грядинский, и другое руководство также имело здесь квартиры в добротных домах. Наш дом для милицейского начальства был двухэтажный, а находился он примерно на месте нынешней областной библиотеки. Он был настолько высок по сравнению с другими строениями, что мы придумали себе такое развлечение: забирались на крышу и любовались на панораму города. С нашей крыши открывалась перспектива на весь, уже тогда далеко разбросанный, Новониколаевск. Мы брали у одного из приятелей подзорную трубу и наблюдали даже пляж Бугринской рощи! Нигде на своем пути глаз не встречал препятствий — настолько еще низкорослым был будущий гигант.

Город тех лет дарил нам кучу удовольствий и развлечений. Он был по-деревенски безопасен, и потому мы были свободны, ходили без сопровождения взрослых куда душа ни пожелает. По улице Коммунистической, ныряющей под насыпь железной дороги, мы ходили купаться на Обь. Неподалеку была пристань с очень красивым дебаркадером, и мы часто купались прямо возле него. Мест для купания было вообще очень много. Та же речка Каменка, широкая, но мелкая, имела кое-где глубокие места, в которых можно было прекрасно искупаться неподалеку от дома. Теперешняя молодежь не видела этой речки, давшей название и улице, и целому району. А ведь текла она почти по самому центру и даже пересекала Красный проспект перед тем, как соединиться с матушкой-Обью. У Каменки были крутые берега, и ее устье венчали огромные гранитные глыбы, между которыми она и бежала к Оби. Потому и называли ее Каменкой.

Купались мы и в Ельцовке. К ней мы бежали по Красному проспекту, прихватив с собой удочки. Прекрасная была рыбалка в Ельцовке! К слову сказать, Красный проспект тогда не был таким ровным, как сейчас. В пору, о которой я говорю, на подходах к Ельцовке он нырял к низенькому мосточку, а затем снова круто поднимался. Потом, за площадью Калинина, он снова шел вниз, спускаясь ко второй Ельцовке, где рос густой лес, где было лесничество и где располагались «заимки» — дачи начальников.

Рыбная ловля на Ельцовке доставляла нам особенную радость. Здесь мы варили уху, разводили костры. И, начитавшись книжки о Маугли, сами становились летающими мальчиками. Молодые березки окаймляли Ельцовку с обеих берегов, и мы вытворяли такие фокусы: заберемся вдвоем на гибкое деревце, оно низко сгибается к земле. Потом один из нас отцепляется от его веток, а тот, кто остается, летит вместе с распрямившейся верхушкой к небу и затем, используя инерцию движения, перелетает на другой берег речки. Высший пилотаж заключался в том, чтобы не просто перемахнуть речку, а еще и уцепиться за березку на противоположной стороне. Дух захватывало от таких полетов!

Но однажды мы жестоко поплатились за свое баловство. Один из нас, пока мы отвлеклись на приготовление ухи, спикировал в реку на торчащую из воды корягу и срезал себе, словно ножом, половину ягодицы! Не знаю, кто мне прошептал в уши путь к его спасению: я схватил котелок с горячей водой, плеснул ею на страшную рану и приставил отрезанную половину на место. Своими рубахами мы перемотали нашего товарища, и я, как самый сильный, поволок его на своей спине наверх, к лесничеству. Там мне дали лошадку, и мы поехали на улицу Рабочую (Чаплыгина), где находилась «Скорая помощь». Увидев следы моего «лечения», врач спросил: «Это кто же додумался так сделать?»

— Я — довольно испуганно пролепетал я.

— Правильно! Молодец! Иначе истек бы кровью твой приятель и вы бы его не дотащили. А так кровь свернулась.

В общем, спасли мы парнишку и забав своих после этого происшествия не оставили.

Каждая улица по неписанному закону имела свои ватаги — эдакие бойцовские дружины. Наша, Гудимовская, долгие годы считалась непобедимой. И кто только не ходил на нас войной! И Фабричная, и Закаменка, и другие прочие, но наши дрались лучше всех на кулачках и ходили гоголем — знай наших! Жаль, что в период апогея этих сражений я еще был мальцом и в боях не участвовал, а то бы я им показал — в пионерском отряде я был самый сильный, хотя сражался с ребятами постарше и покрупнее.

О пионерском отряде особый разговор. Я горжусь тем, что был одним из первых пионеров города. Наш пионерский отряд находился не в школе, а в отдельном помещении, стоящем на задах обкома партии. В отряд принимали ребят разных возрастов. В нем было весело и очень интересно. Вернемся из школы, сделаем уроки и мчимся в отряд. Здесь работали кружки и спортивные секции, нас водили на экскурсии, на прогулки в лес и на рыбалку. Ходили мы строем, трубя в горны и стуча в барабаны, вызывая жгучую зависть остальной ребятни.

Больше всего мне запомнился момент, когда в гости к нам в отряд пришел не кто иной, как знаменитый командарм, герой гражданской войны и революции, маршал Семен Михайлович Буденный.

Вы представляете, как это — увидеть человека, про которого мы пели лихие песни?

Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит, пускай пожар кругом,
пожар кругом, Мы беззаветные герои все!
И вся-то наша жизнь есть борьба! Борьба!
Ведь с нами Ворошилов — первый красный офицер.
Мы все сумеем кровь пролить за СССР!

И вот этот самый человек перед нами! Я даже не столько слушал и запоминал, что он говорил, сколько во все глаза глядел на легендарного полководца. Но все-таки запомнил, что он сказал: пионерам надо быть сильными и смелыми и заниматься физкультурой. После чего Семен Михайлович начал демонстрировать, какой он есть геройский человек и какой прекрасный гимнаст. Прямо в галифе и в сапогах он легко подтягивался на перекладине, свободно делал всякие упражнения на гимнастических снарядах. После этого посещения мы удвоили свое спортивное усердие, и не было среди нас мальчишки, который бы не мечтал стать похожим на Буденного!

Летними вечерами мы любили ходить в Первомайский сквер. Вернее, сквера там еще не было, только-только снесли дома, стоявшие напротив Дома Ленина, и на их месте образовалась громадная площадь. На ней устраивали световые газеты. На самом-то деле это была никакая не газета, а самое настоящее кино! Между двумя столбами был натянут белый брезент, а неподалеку от него стояла хижинка на курьих ножках. В ней сидел механик и крутил кино. Крутил — правильное слово, потому что механик и в самом деле вертел ручку аппарата. Показывали фильмы Чаплина и другие художественные картины. Толпа собиралась громадная. Жившие неподалеку приносили из дому скамеечки и табуретки, умельцы приспосабливали к трости сиденьица, а большинство стояло. От желающих покрутить ручку киноаппарата не было отбоя, потому что это интересно и потому что в это время можно присесть. Просуществовала эта газета несколько лет, а потом канула в лету.

Одно из сильнейших впечатлений, запавших в душу на всю жизнь, — похороны знаменитого красного партизана и героя гражданской войны Петра Щетинкина, погибшего в 1927 году в Монголии. От вокзала к центру двигалась скорбная процессия. На лафете орудия стоял гроб с телом героя. Сразу за гробом шел оседланный вороной конь. Он шел низко опустив голову. Один. Это был боевой товарищ Щетинкина, и он провожал в последний путь своего друга. И уже за ним, словно признавая его право открывать траурное шествие, шли городские руководители и военные.

Фигура коня выражала столько, скорби и горя, что невозможно было без слез наблюдать эту пронзительную картину. Люди плакали. Шествие свернуло во двор Дома Ленина. Здесь, в сквере Героев революции, и нашел свое последнее пристанище Петр Щетинкин. Его похоронили под звуки ружейного салюта.

Несмотря на то, что мой отчим был большим начальником, жили мы скромно. В тридцатые годы существовал так называемый партмаксимум, выше которого никто не имел права получать. Деньги были немалые — 240 рублей, но и не великие. Был еще и партминимум, меньше которого не платили. Думаю, это было правильно и справедливо.

Воспитывали нас на революционных примерах и традициях. Нам было очень хорошо известно имя старого большевика, активного участника Октября в Сибири — Вениамина Давыдовича Вегмана. Он пользовался огромной популярностью в городе, и не было человека в 20—30-х годах, кто бы его не знал. Он был активнейшим коммунистом — заведовал Сибархивом, возглавлял Общество старых большевиков, был членом крайкома, состоял в редколлегии журнала «Сибирские огни». Его имя было присвоено Бийской улице (сейчас это Депутатская), и не было ни одного крупного мероприятия в Новосибирске, в котором бы он не участвовал. Это был красивый человек с огромным лбом и пышной, как у Карла Маркса, шевелюрой. В краеведческом музее, на углу Красного проспекта и ул. Спартака, была воспроизведена в натуральную величину камера бывшего политкаторжанина Вегмана в Забайкальских рудниках. Эта камера производила жуткое впечатление: каменный мешок с цепями и кандалами на стенах. Она символизировала собой те ужасы, которые претерпевали борцы с царизмом.

В 1933 году Новосибирск очень торжественно отметил 60-летие почетного гражданина города Вегмана, а в 1937 его пришли забирать! На каторге Вениамин Давыдович заработал себе рак горла, и у него была вставлена маленькая серебряная трубочка с клапаном. Когда он говорил, то открывал и закрывал клапан рукой. При аресте ему вспомнились ужасы застенков, и чтобы избежать новых издевательств, он при всех вырвал свое искусственное горлышко и умер. Умер свободным человеком! Так закончил свою жизнь этот замечательный человек, о котором сегодня напрочь забыли.

1937 год стал роковым не только для Вегмана, но и для многих тысяч новосибирцев. На нашей Коммунистической улице пошли повальные аресты. В одну из ночей увели и моего отчима. Думаю, что конвоировали его недолго: достаточно было пересечь Красный проспект и пройти несколько шагов по той же Коммунистической. Здесь располагались опричники из НКВД, здесь велись допросы и были застенки. Этот отрезок моей родной улицы от Красного до Сереб-ренниковской вызывал страх. И люди здесь без особой нужды не ходили...

Сидел ли отчим в городской тюрьме — нынешнем речном колледже — или где-то в другом месте, не знаю. После ареста он больше не вернулся домой.

Арест отчима перевернул нашу жизнь: семья оказалась семьей врага народа. В Томском университете, в который я поступил еще до этого события, меня взял на заметку профессор, поскольку моя курсовая работа была опубликована и признана научной статьей. Профессор предложил мне продолжить обучение в аспирантуре. Я с радостью согласился и пошел в партком за разрешением. Там мне сказали: «Иди и больше не появляйся! Радуйся, что мы дали тебе доучиться!»

И даже во время войны клеймо члена семьи врага народа продолжало меня преследовать. Воевал я с 1942 года до Победы. Дослужился до высокой должности — до адъютанта Главного автомобильного управления Красной Армии. Это была полковничья должность, и в моем подчинении было полтора десятка старших офицеров, хотя сам я носил лейтенантские погоны. Все мои подчиненные неоднократно представлялись к наградам. Начальник штаба представлял к награждению и меня, но в СМЕРШе ему всегда говорили: «Опять ты его продвигаешь? Пусть скажет спасибо, что мы ему дали возможность пистолет на боку носить!»

Когда закончилась война, я попал в Москву. Имел хорошую работу и приличное жилье в самом центре — на улице Горького. Но тянуло на родину. И однажды я махнул на все рукой, купил билет, сел в поезд и покатил в город своего детства. Эта поездка врезалась в мою память состоянием счастья, состоянием радостного предвкушения от встречи со своим родным Новосибирском. Я даже написал такие стихи: И вновь стучат вагонные колеса, И поезд на Восток меня уносит вновь — К родным краям, где нив густы колосья, Где в каждой веточке цветет моя любовь.

Любимый край! Поля, долины, горы
И рек-богатырей хрустальная волна,
И город мой, где жизнь была полна,
Как чаша полная вина.
И круг друзей, с кем я делил досуг,
И книжный шкаф, где строй моих подруг
Плечом к плечу в тисненых переплетах
И мыслей, и дерзаний, и полетов
Мне так понятны, так же мне родны,
Как город мой моей родной страны!

Нахаловка

Тростонецкий Алексей Сергеевич

Новосибирск планировали и строили очень умные люди. Нельзя не восхищаться их умением глядеть вперед и думать о том, как будут жить грядущие поколения. Возьмите для примера Красный проспект — бывший Николаевский. Какая ширина, какой размах! А ведь прокладывали его в крошечном еще поселке, где весь транспорт — пролеточка! А планирование городских кварталов — строго геометрическое, строго перпендикулярное, и это несмотря на многочисленные овраги! Но больше всего меня восхищает расположение первых городских предприятий. Внизу, у самой реки — нефтебаза, поближе к главной транспортной артерии — Оби, да и безопаснее на случай пожара. Чуть выше — спиртзавод, работавший, как известно, на зерне, доставляемом тоже водою. Затем — маслозавод, мясокомбинат и ограда в ограду — кожзавод и хромзавод, куда на вагонетках свозили шкуры животных с мясокомбината. Затем — сухарный завод. Все эти предприятия связаны единой железнодорожной веткой. Настоящая интеграция производства и капитала! И поставлены эти предприятия были, заметьте, таким образом, чтобы господствующие юго-западные ветры не тянули запахи заводов на город, а относили бы их в сторону леса!

Там, в районе этих заводов, в городской Нахаловке (кстати, это было официальным названием той части Новосибирска), я и жил пацаном в двадцатые-тридцатые годы, конечно же, нисколько не задумываясь о мудрости первостроителей.

Мой папа работал заведующим производством на маслозаводе, на территории которого и было наше жилье.

Сейчас в Новосибирске не производят растительного масла, а зря. Во время, о котором я рассказываю, маслозавод производил четыре вида масла: из рыжика, сурепки, льняного семени и конопли. Первые два шли на технические нужды — на производство красок и олифы, вторые — в пищу. Сырье для завода привозили крестьяне из деревень, расположенных в радиусе 100 километров от города. Едва мороз скует реки и озера, едва установится санный путь, как по первому зимнику начинают прибывать в город многочисленные обозы из деревень и поселков. Как сейчас вижу: открываются огромные ворота, впуская заиндевевший обоз из пяти-шес-ти запряженных в сани лошадей. Он везет с собой особые запахи зимы и деревни — конского пота, чистого снега. Закутанные в огромные тулупы возчики неуклюже выходят из саней, разминают занемевшие ноги и начинают грузить на весы привезенные мешки с сырьем. Ловкий весовщик быстро взвешивает груз и тут же ведет расчет по желанию — кому деньги, кому масло, кому жмых. Быстро, никаких накладных и бумажек! Покончив с расчетами, мужики задают корм лошадям и идут в столовую, где специально для них кипит с утра до вечера огромный многоведерный самовар. Оттаивают заиндевевшие бороды, краснеют синие от мороза лица — чай пьют до пота, закусывают прихваченной из дома снедью — салом, хлебом, луком, смолят самокрутки, после чего отправляются в неблизкий путь — по домам.

На привезенном крестьянами сырье завод работал круглосуточно и бесперебойно весь год.

По такому же принципу работал и мыловаренный завод: во всех крупных селах области у него были свои представители-салотопщики, которые скупали падший скот и вытапливали сало, затаривая его в бочки, которые и доставляли потом в Новосибирск.

Среди прочих предприятий нашего района маслозавод выгодно отличался тем, что над ним всегда витали тонкие ароматы свежеотжатого масла — вкусный, аппетитный запах. Помню, с каким удовольствием мы, ребятишки, проникали в вечернее время в цех, где обедали рабочие. Что за восхитительная еда была у них! В разогретое на противне свеже-отжатое конопляное масло они окунали куски хлеба и запивали горячим чаем — вкуснота! Конопляное масло вообще очень вкусная вещь — ярко зеленого цвета, с едва уловимой горчинкой — чудеснейшая приправа к салатам. Как жаль, что сегодня его не производят!

Нахаловка являла собой странную смесь из черт нарождающегося индустриального города и уклада сельской, патриархальной жизни, которую перенесли сюда переселенцы из сел и деревень. Можете мне не верить, но в тридцатые годы на наших улицах еще водили хороводы взрослые девушки и парни. Любимым музыкальным инструментом оставалась балалайка, на которой умели играть многие парни. В выходные и по вечерам молодежь группировалась возле музыкантов, пела песни. В традиции были и народные игры: бить-бежать или лапта. Преувлекательная игра. Начинали ее обычно мы, пацаны, потом к нам присоединялись ребята постарше, а потом и вовсе взрослые. Азарт охватывал настолько, что расходились по домам, когда солнышко закатывалось за горизонт.

Ветхозаветность и патриархальность быта откладывала свой отпечаток и на внешность обитателей Нахаловки: косоворотки были в большой моде среди нас. Из ситца или сатина, с оторочкой, а то и вышивкой, с шелковым кушачком с кистями, они в самом деле были нарядными. Идет иной форсун по улице Сухарной, а на нем фуражечка набекрень, из-под нее чубчик выбивается, идет кисточками пояска поигрывает, на палец наматывает, идет себе в проходочку, сапожками в гармошку поскрипывает. Ши-ка-рно! Ребятня ему завидует, девки на него поглядывают — идет что твой король. А если у него над лаковым козырьком фуражки-капитанки вьются шнурки, то это вообще знак того, что парень не из последних, а, говоря по-нынешнему, крутой. Нахаловские молодцы носили три шнурка, а Закаменские — два. И если в наших краях появлялся вдруг парень с двумя шнурочками на фуражке, то невесть откуда, мгновенно, появлялись наши: «Чего ему тут? Бей его, ребята!» И бились, непременно до сломанных зубов, до соплей, а то и до крови. Такой был форс — чужих не пущать!

Нахаловка жила хоть небогато, но сытно, гораздо сытнее, чем разоренная коллективизацией деревня. При каждом доме — огород, все держали скотину: коров, кабанчиков, птицу. Причем в нашем районе держать скот было очень легко: спиртзавод продавал населению за копейки барду — очень сытное и полезное пойло. Можно было купить жмых и на маслозаводе. А с сенного базара, располагавшегося на месте нынешнего Центрального рынка, возили возами сено. Сена городу надо было много -^ и потому, что главным транспортом были лошадки, и потому, что многие вели подсобное хозяйство. Поэтому знаменитый тоннель, что находится возле Главного вокзала и ведет на улицу Владимировскую, был спроектирован с таким расчетом, чтобы могли в нем разъехаться два воза с сеном.

Неразоренная еще цивилизацией природа щедро кормила своими дарами: лес был рядом, а в нем и грибы — хоть косой коси, и ягоды — прорва! За смородиной ездили на острова Коровий и Кораблик. За черемухой и бояркой — к заводу им. Чкалова. Там, по берегам очень чистой Каменки были настоящие заросли ягодников. В речке водились в изобилии пескари. Набрав ягоды, мы не удерживались от рыбной ловли. Да и как было удержаться, когда видишь, как ходят, как играют в воде рыбины. Хоть руками бери! Про Обь вообще особый разговор. Богата была матушка-река всякой рыбой так, что и передать трудно. Рыбной ловлей кормилось немало семей. Едва открывалась вода, как появлялись вдоль берегов землянки, шалаши рыбаков. Ловили сетями, что не было запрещено, и отвозили на рынок. А мы, пацаны, дергали на удочку рыбу в том месте, где впадал в реку тонкий ручеек отходов с мясокомбината. Прикормленная рыба стояла тут стаями и словно ожидала, когда ее подцепят на крючок. Да, сытно жил в ту пору город. К нам приезжала родственница с Украины, и я хорошо помню, как она изумлялась богатству и изобилию сибирской земли...

Тридцатые годы — время преображения города. Примета времени — стройки. В них принимали участие все предприятия на трудовых воскресниках. На них было принято работать под духовой оркестр. Прокладывают трамвайную линию, работают лопатами, сыплют щебень, а оркестр играет «Марш энтузиастов». Помню, как я ходил с отцом на воскресник по сносу старого кладбища (теперь на его территории Центральный парк и стадион «Спартак»). Рабочие сворачивают с могил памятники и надгробия, а оркестр наяривает «Марш энтузиастов», заглушаемый криками «Антихристы!» и проклятиями пожилых людей...

Почему-то в Новосибирске было много китайцев. Это была городская трудовая беднота. Китайцы торговали на рынке хорошенькими игрушками: фонариками, разноцветными шариками, веселыми человечками, крутящимися через пере-кладинку, другими забавками. В сапожных будочках сидели тоже в основном китайцы, они чинили за бесценок башмаки. Промышляли китайцы и у городского деревянного, впоследствии сгоревшего, цирка, который был расположен в районе нынешней площади Кондратюка. Здесь, на маленьких тележках были установлены печечки, на которых прямо на глазах прохожих китайцы пекли вкусные пирожки. Торговали они и древесным углем. Но в чем они особенно преуспевали, так это в выращивании овощей. Поселок Огурцово потому и получил свое название, что там на овощных плантациях трудились китайцы, получавшие фантастически высокие урожаи, в том числе и самых ранних огурчиков. Это был мирный, скромный народ, который то ли выехал из наших краев, то ли смешался с местным населением и растворился в нем. Но мы отчаянно дразнили их: «Ходя, соли надо?» Отчего была в ходу такая дразнилка, не знаю. Когда задирались ребятишки, китайцы терпели, но когда это позволяли себе взрослые, то они порой отвечали: «Русский дурак, свободы надо?»

Еще одна достопримечательность Нахаловки — малинники. Это был особый народ. За мясокомбинатом, на берегу Ельцовки, они выращивали преотменную, очень крупную и сладкую малину, которую возами возили в огромных ситах, подбитых рогожей, на рынок. Сколько раз мы ходили туда и пробовали воровать ягоды, но бесполезно: малинники надежно огораживали свою территорию и держали огромных псов на страже своих владений. Так что ни разу нам не удалось стащить ни одной ягодки...

В тридцатые годы, пока не набрали силу мощные индустриальные гиганты, самыми богатыми ведомствами были железнодорожное и торговое. Я учился в школе, принадлежащей железной дороге. Прекрасная была школа, с сильными преподавателями и великолепно оснащенными мастерскими, в которых учили слесарному, плотницкому и столярному делу. Умения, приобретенные на уроках труда, пригодились на всю жизнь. Именно эти ведомства и выстроили в Новосибирске первые дома культуры. ДК железнодорожников был возле вокзала, а ДК работников торговли известен как клуб им. Октябрьской революции. Мне повезло: моя мама была торговым работником, и она очень часто приносила мне пригласительные билеты в Дом культуры на воскресные утренники, которые проводились там еженедельно. Утренники забылись, зато в памяти осталось то, что после каждого детского мероприятия нам всем вручали кулечки с подарочками. В них лежало обычно по два грецких ореха и всего несколько конфеток, но это очень радовало нас!

В тридцатые годы в Новосибирск приезжал сам легендарный Клим Ворошилов. Он приезжал не просто так, а для того чтобы отработать с красноармейцами тактику городского боя. Вот это было здорово! На одной из улиц Железнодорожного района, за переходным мостом, кажется, на Вла-димировском спуске, были нарыты окопы, прямо возле домов. Нам, пацанам, было интересно, и мы сумели пробраться поближе и посмотреть. Ждали долго, когда «начнется», и вдруг забухало, забабахало, застрекотало, стало страшно и весело, потом начали рваться взрывпакеты, и все исчезло в сплошном густом дыму — не стало видно ни домов, ни переходного моста, ни неба. А выстрелы катились дробным перекатом, фыркали, трещали, вжикали — война! Ну а самого Ворошилова мы, конечно, не видели, но потом еще долго играли в войну, которая незаметно подкатывалась, приближалась к стране, и к ней готовились.

В 1937—38 годах в городе было построено целых десять новых школ, в которых могли быть мгновенно развернуты госпитали. Об этом, конечно, учащиеся этих школ не знали, но терялись в догадках: для чего возле каждого туалета имеется ванная комната, всегда запертая на замок? Для чего в очень светлой пионерской комнате стоят раковины с подведенной водой, но с отвернутыми кранами? Для чего подвальные помещения выложены с полу до потолка белым кафелем? Когда мне потом довелось лежать с ранением в одной из этих школ-госпиталей, все загадки разрешились сами собой: пионерская комната — операционная, подвал — морг.

Когда началась война, я учился в девятом классе. Нас, старшеклассников, просили устроиться на работу на оборонные предприятия. Почти все мои однокашники, кроме одного маменькиного сыночка, пошли работать. Подавляющее большинство стало трудиться на заводе им. Чкалова, а я пошел в производственные мастерские при почти отстроенном Дворце науки и культуры (оперном театре). Эти мастерские с самого начала предназначались для внутренних потребностей строительства и будущего Дворца. В 1941 году там были кузнечный, слесарный и столярный цеха. Когда в Новосибирск начали прибывать эвакуированные предприятия, нас оснастили более современным оборудованием, и мы начали делать... минометы. В холле будущего театра стоял мощный пресс для изготовления опорных плит для минометов. На нашем заводе работало около 150 человек, еще примерно столько же трудилось на втором этаже — там помещался прожекторный завод. В свободное время мы совершали путешествия по этому огромному зданию, изучили все его подсобки, лабиринты и коридоры. В ту пору в здании еще не было ничего, что говорило бы о том, что здесь будут обитать музы. Единственное, что напоминало об этом, — мастерская пожилого скульптора, который отливал из гипса статуи Глинки и Чайковского, предназначавшиеся для установки в округлых нишах у входных дверей. Почему они так и не были установлены — понятия не имею.

Привезли Третьяковскую галерею и Ленинградский артиллерийский музей. Несколько дней мы таскали ящики с картинами, с архивами, с музейными ценностями. Один из ящиков опрокинулся, и из него выпал старинный, исписанный невиданно красивым каллиграфическим почерком судовой журнал. Нам дали его полистать. Очень интересно!

В конце октября 1942 года нас, группу комсомольцев, перевели на казарменное положение, освободив при этом от основной работы. В нашу задачу входила подготовка зала и фойе к празднованию 25-й годовщины Великой Октябрьской революции, поскольку городское начальство наметило именно здесь проводить торжественное заседание. Домой в эти дни не отпускали, и мы работали не по 12 часов, как обычно, а все 16. Мы присверливали номерки на спинки кресел, крепили зеркала, цепляли хрустальные подвески на опущенную к самому полу гигантскую люстру.

В день праздника пришлось еще сдалбливать лед со ступенек парадного входа, и мы настолько устали, что почти никто из моих комсомольцев (а я возглавлял комсомольскую организацию завода) не смог прийти на торжество, на которое нам дали пригласительные билеты.

К началу торжественного заседания мои орлы спали непробудным сном, а я решил-таки пойти, тем более что пригласил девушку. И не пожалел: в отдельном зале Третьяковка устроила специально для этого события небольшую экспозицию, из которой на меня самое сильное впечатление произвела картина Пукирева «Неравный брак». После заседания был дан большой концерт, на котором выступали и местные, и столичные актеры. Память донесла выступление юного, ослепительно красивого Кадочникова, который играл на гармошке и пел частушки: «Метелки вязали, в Москву отправляли, в Москву отправляли и там продавали!»

В самом начале 1943 года меня, ученика аэроклуба, отправили на авиационные курсы и на фронт. Так закончились мои детские и юношеские годы в Новосибирске, городе, который я люблю.

Судьбе говорю спасибо

Булгакова Зоя Федоровна

Родители мои поженились в 1900 году. Построили они дом на улице Ломоносова, 23 (на этом месте сейчас находится здание филиала Академии наук), надворные постройки всякие, купили скотину и стали детей заводить. Пятерых человек родили! Я, четвертая, родилась в 1914 году. Тогда город назывался еще Новониколаевском.

Отец с матерью были людьми неграмотными, умели только расписаться, но зато обладали врожденной культурой. Я в нашем доме никогда не слышала не только бранных слов, но даже просто грубых, не видела скандалов. Были они людьми верующими, православными, поэтому с церковью у меня связано немало воспоминаний, тем более что она находилась в двух шагах от нашего дома — на территории нынешнего Центрального парка — и считалась кладбищенской, потому что на месте этого парка и стадиона «Спартак» было кладбище.

Мы, ребятишки, очень часто бегали в церковь свадьбы смотреть. По звону колоколов мы определяли, какое событие там происходит. Если колокол звучит протяжно, грустно — би-и-м, би-и-м, то значит, похороны, а если весело — ти-ли-ли, ти-ли-ли, то значит, свадьба! А свадьба — это так интересно, целый спектакль! И как невеста одета, и хороша ли собой, и на чем приехали, и как гости наряжены — праздник! Кстати, о праздниках. Главным праздником считалась Пасха. Хорошо помню, как впервые упросила отца взять меня в церковь к ранней заутрени куличи святить. С вечера приготовила себе одежду, чтобы впотьмах не искать — света-то не было электрического, только керосиновые лампы. Одна такая большая-большая стояла у нас на столе под красивым абажуром. В церкви так хорошо! Света — море! Сладким ладаном пахнет, священники все в блестящих одеяниях, а поют как! Вернулись, когда только светать начало. Разговляться еще рано. Ложимся еще немного поспать. А как просыпаемся, то тут-то и начинается самое главное, праздничное. Для каждого из нас, особенно для девочек, мама готовила обновки. Новые платьица лежали с вечера наглаженные у наших постелей. Накануне мама накрывала длинный стол специальной пасхальной скатертью и еще с вечера ставила на него все необходимое для разговления. Все было так нарядно, так вкусно, так заманчиво: творожная пасха, куличи, гусь, поросенок, крашеные яйца. Мама умела все это красиво расставить. А на полу лежали особые дорогие пасхальные дорожки, которые вынимались только на Пасху и на Рождество. Сразу после праздника их убирали.

Мы все вставали в ряд перед иконой, и отец запевал, а мы подхватывали: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробе живот доратав!» Смысла последних слов я не понимала и начинала хихикать. Еще меня забавляла особая серьезность и торжественность на лицах моих родных, и я прыскала то и дело. Все такие серьезные, а мне смешно! Брат стоял рядом и давал мне украдкой, чтоб отец не увидел, подзатыльник или дергал сзади за платьишко. Я хихикаю опять, и брат опять — хлоп! Опять по затылку!

Когда домашний молебен кончался, мы все христосовались и садились за этот великолепный парадный стол. И я помню, как впервые выпила. Нам разлили церковное вино, которое, кстати, и продавалось в церкви, в маленькие рюмочки, я выпила, опьянела и стала кричать: «А где поросенок? Я не вижу поросенка!» Потом родные долго вспоминали мое буйство и то, что поросенок стоял передо мной!

Потом приходили визитеры. Тут был особый ритуал. Приходил один мужчина, нарядно одетый, без жены — визитер. Отец ждал этого и готовился заранее, варил пиво из меда. На печке стоял большой бочонок с краном, пыхтел, шипел, потом его снимали, остужали, как-то осветляли напиток и получалось пиво. Когда отстоится, оно такое чистенькое, сладенькое, прозрачное, хмельное. Его разливали в графины. Водки в нашем доме никогда не было, и я не помню своего отца пьяным. Папа наливал визитеру пиво в лафитник — такой высокий стакан с расширенным верхом. Мужчины христосовались, поднимали бокалы не чокаясь и медленно потягивали напиток серьезно и важно беседуя минут 15—20. Потом отец наливал в лафитник опять, опять следовали слова: «Христос воскрес», и посетитель, выпив очередной лафитничек, степенно удалялся поздравлять с праздником других важных для него особ. Непременным условием этих визитов было правило вернуться домой трезвым. Иначе — позор! На Пасху никаких других гостей, никаких гулянок у нас не было заведено. Зато отец перед праздником вкапывал во дворе в землю два высоких столба с перекладиной, навешивал крепкие веревки, клал на них большую доску и получались великолепные качели. Наболтаешься на них, бывало, до тошноты за весь день. Но зато весело!

Удивительно, но кладбище, расположенное так близко от нашего дома, совсем не казалось нам страшным. Напротив, оно давало возможность новых забав и приключений. Вернее, не оно, а огромный ров, окружавший его. Этот ров служил одновременно и оградой. Зимой в него свозили и сбрасывали снег со всей окрути. Когда приходила весна, начиналось самое интересное — в образовавшемся потоке воды плыли корабли и кораблики, плоты и доски — мальчишки устраивали здесь целые флотилии. Когда наступало лето, во рву плавала и плескалась ребятня. Вода здесь была проточная и быстрая настолько, что плыть против течения удавалось не каждому мальцу. Но это было здорово! Живая вода в центре города — то-то радость!

А еще я помню, как в середине двадцатых годов в газете появилось объявление: «Граждане, на месте кладбищенской территории будет создаваться парк. Желающие могут перезахоронить своих родственников», и назывались адреса новых кладбищ — у Березовой рощи и у аэропорта. И что тут началось! Боже мой! Весь Новосибирск, кажется, съехался сюда. Могилы раскапывали, из них доставали скелеты, укладывали в новые гробы, тащили батюшку. Он махал кадилом, пел «Со святыми упокой», и гроб забивали и увозили на новое место. Батюшки сбивались с ног, отпевая потревоженные останки... Это продолжалось довольно долго. Потом приехал бульдозер, все сравнял, сделали всякие клумбы, посадили цветы, и получился парк, потому что кладбищенские березы-то как были, так и остались. Вот так и появился в Новосибирске парк имени Сталина, или Центральный.

Мой папа не захотел забирать похороненного здесь деда, своего отца. Он считал, что заботиться надо о его душе, а не о костях, потому что кости — это прах и тленье и им все равно, где лежать. Многие же рассуждали иначе — как это по нашим покойникам кто-то будет ходить, как это тут будут смеяться и песни петь? У каждого своя правда...

С этим же кладбищем было связано еще одно, очень трагическое событие в жизни города. Не помню, в каком году, я еще маленькая была, случился в городе пожар. Ой, какой это был пожар! Он шел от самой Оби к центру, сметая все на своем пути. Ветер дул в нашу сторону. Казалось, горел весь город. Дым и гарь накрыли все небо. Страшно! По домам бегали квартальные: собирайтесь, спасайтесь! Отец поставил телегу, запряг лошадь, мать укладывала вещи, наказывая нам тревожным голосом:

— Дети, никуда не бегайте! Сейчас погрузимся и уедем.

— А куда?

— Как куда? На кладбище!

Почему? Да потому что березы, растущие на территории кладбища, должны вроде бы были служить живой защитой от огня. Как говорили взрослые, растущая береза не скоро загорается, и в кладбищенской роще люди надеялись переждать, пока стихнет огонь.

Но вот собрались. Кажется, ничего не забыли. И только открыли ворота, как ударила молния, загремел гром и полил дождь. Дождь! Слава тебе, Господи! И опять давай таскать узлы, только теперь уже весело, под дождем в дом. И завтра, и послезавтра Новосибирск еще пах гарью, еще летали по воздуху хлопья от сгоревшего добра. Город являл собой печальное зрелище. Выгорело много-много домов.

До революции и в годы НЭПа мой папа занимался извозом. Служил он помощником черепановского купца Федора Прямова и возил от него в город товар на продажу — мед и масло. Он хоть и не знал грамоты, но считать умел хорошо. Дело он вел честно и потому его уважали.

Мама не работала, а вела наше непростое хозяйство, следила за скотиной и огородом, пекла хлебы, готовила еду и прекрасно шила на зингеровской машинке. С этой нашей машинкой однажды случилось приключение. Сидела мама дома и кормила ребенка. В доме тихо, спокойно, и вдруг эта самая машинка выезжает из угла и сама по себе начинает катиться по комнате. Никто ее не толкает, а она едет себе и едет! Мама так и обомлела, выскочила на улицу, а там народу полно и все кричат: «Землетрясение! Землетрясение!» Вот, оказывается, отчего машинка вздумала по комнате ездить...

Жили мы, пожалуй, неплохо. Были сыты, обуты и одеты. У мамы был сундучок с красивыми кофточками, а у папы — даже фрак с бабочкой. Но когда мы однажды приехали к Пря-мовым в Черепаново, я поняла, что попала в богатый дом. Хозяйка была такая нарядная, и обстановка в комнатах была такая необыкновенная, и такой красивый самовар стоял на столе, такая посуда! Мне это очень запомнилось.

В деревне Гуселетово, что стояла в 60 километрах от Новосибирска, у папы было много друзей. Там у отца был надел, на котором он выращивал рожь и пшеницу. И ездил он туда каждую страду. Иногда наведывался и летом, и тогда брал меня с собой. Вот это был праздник! Выезжали мы на своей лошадке чуть свет и ехали медленно, не спеша, чтобы не запалить лошадь. Приезжали в Гуселетово вечером и чуть появлялись в деревне, как отовсюду начинали раздаваться возгласы:

— Федор Евсеевич, ко мне заезжай!

— Евсеевич, давай, заворачивай ко мне!

— Уж ты нас-то не обойди, Федор!

Словом, вся деревня радовалась нашему приезду и принимала как дорогих гостей. Секрет этого приема объяснялся просто: зимой почти вся деревня наезжала к нам. Как едет кто в город купить чего или продать, так у нас останавливается. На продажу везли сметану, битую птицу, мороженое молоко. Все продадут и затем в магазины — ситчику прикупить, гостинцев всяких домашним. Вот и выходило, что одну-две ночи у нас обретались. В общем, дом у нас не пустовал.

Деревня та была красивейшая. Стояла она на берегу Оби. Какая изобильная была здесь земля! Сколько ягоды, сколько грибов! В тридцать седьмом году эту зажиточную деревню почти всю раскулачили, многие, очень многие семьи выслали. А в пятидесятых годах она ушла под водохранилище...

Маму свою я очень любила. А отца прямо обожала, просто боготворила. В любую минутку я старалась быть возле него. Всегда с большим нетерпением дожидалась: когда же он придет домой? И вот, когда распахивались двери и он входил вместе со студеным облаком в дом, сам заиндевелый, словно Дед Мороз, я бросалась к нему, он подхватывал меня на руки, а я целовала его холодное лицо, срывала с бороды и усов сосульки и, умирая от любви к своему дорогому папочке, съедала эти льдинки. Мама в этот момент морщилась от брезгливости: «Тьфу! Что же это ты делаешь?» А мне приятно было. Ах, мой добрый и любимый папочка! Он всегда заботился о нас, привозил гостинцы и всегда заступался за меня перед мамой. Я росла проказливая, шкодливая, вечно что-то пакостила, баловалась. А он говорил маме: «Не трогай ее, не трогай!» Он тоже очень любил меня и жалел особенно. Может быть, и потому, что я была совсем крошечного росточка, самая малюсенькая девочка. Благодаря этому своему росту я и стала актрисой травести, всю жизнь играла маленьких детей.

Мой старший брат Николай был красавец писаный, рослый, здоровый. Он так любил театр, что решил дома устраивать представления. Для этого он с другими молодыми людьми переоборудовал наш просторный амбар — построили в нем сцену, поставили скамейки, даже суфлерскую будку сделали! Все как полагается. В день спектакля, который назывался «На пороге к делу», он оделся в отцовский фрак с бабочкой, такой франт, прямо описать невозможно! На спектакль собралось много народу, а меня, к моему великому огорчению, не пустили. Теперь-то я понимаю почему: я смешливая была до невозможности, чуть что, умираю со смеху, в общем, совсем не умела себя вести. Вот брат и запер двери перед моим носом. Но я так разозлилась, что решилась назло ему свой театр устроить! Между домом и амбаром повесили занавес, настелили какие-то тряпочки, нарвали охапки травы и стали давать представления. Я была и актриса, и режиссер. Играла какого-то мотылька, читала стихи. Вот! Этакую инициативу я проявила еще дошколенком, было мне годиков пять или шесть.

В школу я пошла поздно, несмотря на то, что рано научилась читать и писать. Увидев меня, директор школы попросил маму подержать меня еще с годочек дома: «Уж больно мала. Ребятишки ее обижать будут». Где-то во втором классе я уже участвовала в работе драмкружка и играла в спектакле «Терем-теремок»..Но мой дебют прошел совсем не так, как мне мечталось. Я, конечно же, играла Мышку. Можете смеяться, но я продумала свою роль и рассчитывала «блеснуть». Однако учительница перед самым началом представления грубо вторглась в мой замысел, напялив мне на голову большую шапку с длинными ушами: «Ладно, выходи. Маленько похожа на мышку, и ладно». Это меня оскорбило и покоробило. Я сделала все, что положено, но сказала себе, что больше в драмкружок не пойду!

Зато я стала посещать хоровой кружок, занятия в котором вела очень способная женщина. У меня развился слух и очень точный голосок. Эти занятия мне очень потом пригодились в моей профессиональной деятельности на сцене.

Во втором классе нас принимали в пионеры. Господи, какая я гордая была! Красный галстук так торжественно надевали. Но я, конечно же, не все понимала. Нам, например, говорили: пионерам нельзя в церковь ходить. И я задумывалась: как же я в церковь ходить не буду? Мама разрешила мои сомнения: «Ты там говори, что требуют, а в церковь-то будешь ходить!» Так что обстоятельства учили врать. Несмотря на то, что религиозное сознание из нас усиленно вытравливали, было немало таких, кто рисковал и продолжал ходить в церковь. Отношение к таким «отщепенцам» было суровое: помню, как судили общественным судом, как клеймили молодого парня-комсомольца, когда узнали, что он был в храме.

Но несмотря на эти строгости, несмотря на то, что я и Ленина читала, и марксизм-ленинизм изучала, зерна, заложенные в детстве, не погибли. И я, будучи уже взрослой, нет-нет да и наведывалась в храм, несмотря на свою принадлежность к КПСС. Но делала я это втихаря, на рожон не лезла!

Закончила восьмой класс, и встал вопрос: а что же дальше? И тут — счастливая случайность. К моей старшей сестре пришла в гости подружка, которая вышла замуж за циркового артиста. Он меня спросил:

— Хочешь научиться цирковому делу?

— Очень!

— На днях мы отправляемся в турне по области, и если хочешь, можем тебя взять с собой.

И я поехала на гастроли по районам области. Меня учили акробатике, верховой езде, вольтижировке, жонглированию, упражнениям на трапециях. А на представлениях я выступала с жалостливыми песнями: «Как на кладбище Митро-фановском отец дочку зарезал свою...»

Прошло лето, я вернулась домой, пора было думать о продолжении образования. И тут узнаю, что в нашем городе появился детский театр и при нем театральная студия. Ой, как мне загорелось туда попасть! Прихожу, а оказывается, занятия уже начались. Опечаленная собралась было уходить, и тут мне повстречался высокий красивый мужчина, как оказалось руководитель студии, и он решил вне плана организовать прослушивание. За столом экзаменаторов сидело человек десять. Я спела, сыграла этюд — изобразила воришку-беспризорника и... была принята! Так я стала студийкой, а потом и актрисой ТЮЗа.

Театр тогда находился в здании кинотеатра «Пионер», а в его дворе было наше общежитие, в котором я и жила, потому что мои родители из-за того, что наш дом попал под снос (готовилось строительство академии), уехали к моему брату в Андижан.

Так у меня началась новая, самостоятельная жизнь. Прошло менее года, и я впервые вышла на профессиональную сцену с сольным эпизодом. Я играла восьмилетнего мальчугана и ужасно боялась. Но, выйдя на сцену, успокоилась, и мой дебют прошел вполне успешно. Детский театр! Я окунулась в этот светлый добрый мир, мир сказки и детства. Кем я только не была за 30 лет работы в своем амплуа травести! И Гердой в «Снежной королеве», и Снегурочкой, и Коньком-Горбунком, и Котом в сапогах, и Аленушкой, и Королевой из «Двенадцати месяцев», и, конечно же, Красной Шапочкой. Моя актерская судьба сложилась счастливо, я любила своих героев и своих зрителей и думаю, что и зрители любили меня.

В 1934 или 35 году ТЮЗ перебрался в здание Дома Ленина, где до этого был кинотеатр. У нас улучшились условия, и нам нравилось, что мы работаем в таком историческом здании, построенном в честь вождя. Еще нам нравилось и было очень удобно, что на втором этаже находился радиокомитет, и мы могли после репетиций подняться наверх и там работать над готовящимися радиоспектаклями, которые выпускались довольно часто и шли в прямом эфире.

Посещение театра в те годы становилось настоящим событием. Ведь телевидения тогда еще не было, и дети переживали то, что происходит на сцене, гораздо острее, чем теперь. Они воспринимали театральное действие как настоящую жизнь, и это дорогого стоило! Если я играла голодного ребенка, то нередко подбегала девочка и клала на сцену пряник или печенье, чтобы я не умерла с голоду! Это трогало до слез. Как-то одна мама привела за кулисы заплаканную девчушку. Бедняжка разрыдалась в предчувствии того, что злодей-волк должен в следующем действии съесть Красную Шапочку. Она уговаривала свою маму уйти домой, чтобы не видеть этого ужаса. А маме не хотелось этого делать, и она привела девчушку ко мне, чтобы я ее успокоила. Я ей и говорю:

— Ну ты же знаешь, что волк съест девочку, а потом прибежит милиционер, разрежет живот волку и Красная Шапочка выйдет живая и здоровая?

— Да, но сначала он ее все равно съест!

— Ну возьми да отвернись на минутку, и тебе не будет страшно!

Кстати, мы детей щадили. Выключали в этот момент на сцене свет и никто не видел, как страшный волк глотал бабушку и внучку. Потом делалась такая подсветка, и все видели, как мы лежим с бабушкой и корзинкой в животе у волка, и я говорю:

— Бабушка, а я тебе пирожки принесла!

Ребятишки тогда были непосредственнее и чутче: сидели, затаив дыхание, очень тихо на всех спектаклях, выражая свое отношение только в наиболее напряженных моментах. А сейчас во время спектакля в зале стоит шум и гам. Я уж не говорю об антрактах. Раньше дети так не носились по фойе. Все было организованно и настроено на особое отношение к происходящему. Ведь театр — это театр! У нас даже был специальный педагогический штаб, в котором занимались с детьми, следили за ними, проводили беседы. Были и дежурные-дети, которые тоже следили, чтобы был порядок. Очень часто нас приглашали в школы поговорить о спектакле. Нам самим было очень важно выяснить, как спектакль подействовал на детей, что они вынесли для себя, поняли ли его суть. Я помню, когда театр был еще в стадии организации, его даже хотели назвать педагогическим театром, потому что воспитательной функции придавалось очень большое значение.

Как-то так получилось, что ТЮЗ с самого начала не походил на неопытного, робко вступающего в жизнь театрального коллектива. Он сразу заявил о себе в полный голос, ярко, мощно, талантливо. Еще бы! Ведь его основу составили девять актеров из Ленинграда, приехавших сюда на волне энтузиазма, одержимых идеей создавать детские театры по всей стране. Они и стали основателями новосибирского ТЮЗа. В дальнейшем все они — Елена Агаронова, Николай Михайлов, Василий Макаров, а позже Анатолий Мовчан, Анастасия Гаршина, Виктор Орлов и другие — стали знаменитыми, получили звания. Одаренные, с высшим театральным образованием они, несомненно, оставили свой след в развитии культуры нашего города. К нам приезжали ставить спектакли известные столичные режиссеры, и это тоже помогало становлению нашего коллектива.

А когда началась война и к нам эвакуировались столичные театры, то помню, с каким радостным изумлением приехавшие актеры говорили о нашем городе и о нас: «Мы думали, что тут медведи ходят по улицам, а оказалось, что здесь такая высокая культура, гораздо выше, чем в иных европейских городах страны. А какой зритель!»

Вспоминаю, как мы встречали своих эвакуированных коллег. Заранее был составлен график — кто кого встречает, куда увозит, где размещает. Многие из нас, в том числе и я, уступили свои квартиры эвакуированным. Мы были готовы к этому. Но настроение наше омрачило то обстоятельство, что неожиданно для нас вместе с ленинградским драматическим театром им. Пушкина, в одном поезде, приехала труппа ленинградского ТЮЗа. Их-то никто не ожидал! Они свалились как снег на голову! Правда, сначала ленинградцы поехали в Кузбасс и проработали там полгода. Но все это время их директор театра обивал пороги нашего обкома партии: «Вы нас выгнали к шахтерам, театр может погибнуть!» И он добился своего: нас отправили в Кузбасс, а ленинградцев вернули в Новосибирск. На наше место. На нашу сцену.

Население небольшого шахтерского городка, где мы оказались волею судьбы и обкома, было преимущественно взрослым, и поэтому там нам пришлось резко сокращать детский репертуар и увеличивать взрослый. Пришлось вводить много новых спектаклей: «Русские люди» Симонова, «Давным-давно» Гладкова, «Илья Муромец» Павленко, «Женитьба Баль-заминова» Островского, «Комедия ошибок» Шекспира и другие. Для меня там почти не было работы, и я очень тосковала. Тем более что в 1942 году погиб мой первый муж, тоже актер, с которым мы так мало прожили вместе, и я, конечно, чувствовала себя не лучшим образом.

Но для многих наших актеров период «ссылки» оказался, напротив, очень плодотворным. Новый репертуар, сложные психологические пьесы повысили и отточили их мастерство. Театр рос, мужал и стал сильнее. И когда спустя полтора года мы вернулись в родной город и к нам в театр стали захаживать столичные коллеги, они выражали искреннее восхищение нашими спектаклями. По уровню актерского мастерства мы были на равных, и это вызывало восторг у наших коллег!

Поскольку столичные гости еще не разъехались и наши квартиры были заняты, жили мы в гостинице. А в Доме Ленина одновременно работали целых три театра: ленинградский ТЮЗ, Белорусский еврейский театр и мы. Играли по очереди. Особенно нам нравились еврейские артисты и их постановки. Там были яркие дарования. Возможность посещать спектакли прославленных коллективов очень нас обогатила в творческом плане. Мы наслаждались игрой своих кумиров и учились у них многим приемам профессионального мастерства.

Когда пришло время уезжать, все наши коллеги очень благодарили нас и весь город за теплый прием, за возможность работать и жить в человеческих условиях и все время повторяли, что больше не будут думать о Сибири как о глухомани. Они уезжали с убеждением, что Новосибирск — настоящий культурный центр, в котором живут замечательные люди. И ленинградские тюзовцы пошли на мировую: не сердитесь, мол, на нас, извините, простите: война — штука жестокая!

Я вернулась в свою милую квартиру, в свой дом по улице Романова, 35, который раньше все в городе знали как дом артистов и в котором я обитаю до сих пор. У этого здания своя история. Он был выстроен перед войной для специалистов, приехавших на строительство Дворца науки и культуры (теперь это наш оперный театр) из Москвы. Когда главные работы были закончены и специалисты уехали, дом отдали работникам культуры и искусства. В свое время он был одной из достопримечательностей города.

В победные майские дни сорок пятого года к всеобщей народной радости присоединилась и моя личная — мне было присвоено звание «Заслуженный артист РСФСР».

Был в моей творческой биографии период, когда меня пригласили в московский ТЮЗ попробовать свои силы в столичном спектакле. Репетировала Королеву в спектакле по пьесе Маршака «Двенадцать месяцев». Кроме меня в репетициях принимали участие еще две актрисы. Когда спектакль был готов и на закрытый просмотр пригласили знаменитого автора, то мое исполнение понравилось ему больше всего. Директор театра предложил мне навсегда перебраться в Москву на постоянную работу в их театре, да еще и с более высоким окладом. Однако квартиры на первых порах не обещал. Предполагалось, что театр будет арендовать для меня частное жилье по договору. Я посоветовалась со своим супругом Германом Молодцовым, с коллегами и решила: не стоит покидать Новосибирск! И не только потому, что с квартирой неясно, но и потому, что мне ужасно не понравился стиль взаимоотношений в московском ТЮЗе. Пока мы готовились к спектаклю, меня постоянно пытались склонить то к одной противоборствующей группировке, то к другой. У нас в театре никто ни с кем не боролся. Было, конечно, творческое соперничество, но это совсем другое, это — норма. А там одна актриса мне даже сказала: «Я тебе не советую здесь оставаться. Здесь тебя поедом съедят!» У нас-то не было никогда никакой грязи, никакого подсиживания, я не умела жить в такой атмосфере и не хотела учиться этой науке. Мне в Новосибирске комфортно и хорошо, он — мой родной город, как же я могу оставить его? Я приняла решение и никогда не пожалела об этом!

В 1960 году, когда за моими плечами было тридцать лет игры на сцене и 80 сыгранных ролей, я решила покинуть театр. Я глубоко убеждена, что актрисе, тем более актрисе-травести, надо уйти вовремя, чтобы о ней не говорили как о ненужной и состарившейся. Хотя я и смотрелась гораздо моложе своего возраста и могла еще какое-то время играть девочек и мальчиков, я твердо решила оставить тюзовскую сцену.

Однако и вне своей родной сцены я продолжала делать то, что я умею: много лет трудилась в Доме художественного воспитания детей, в филармонии, а сейчас — в театре «Куклы смеются». Снова рядом со мной любимые детские персонажи, снова — детские лица в зале. С ними я чувствую себя моложе и счастливее.

Оглядываясь назад, на свою прожитую жизнь, я говорю ей: «Спасибо». Я говорю спасибо моему родному городу, ставшему моей судьбой. Счастливой судьбой.

Завод строила голытьба

Старцев Михаил Сергеевич

Август 1934 года. Деревянный вокзал станции Новосибирск. Рядом —- вся в лесах — громада нового строящегося вокзала, которая довлеет над всем окружающим. Я вышел из вагона, спустился по широкой деревянной лестнице, меня подхватил и вынес на площадь большой поток народа. Я в Новосибирске! В городе, где мне предстояло жить и работать всю мою дальнейшую жизнь. Но я, пятнадцатилетний подросток, впервые вступающий на самостоятельную дорогу, конечно же, не заглядываю так далеко и не думаю об этом. Сейчас мне важнее всего найти работу.

Знакомые отца, у которых я остановился, дали мне совет, который определил все мое будущее: они посоветовали пойти учеником на завод горного оборудования. Утром следующего дня я пошел навстречу своей судьбе. Дорога была дальней, а транспорта никакого. Пошел, ориентируясь на приметы: сначала мимо ипподрома, который находился в районе современной улицы Ольги Жилиной, потом — мимо кладбища (сегодня Дворец строителей), потом — на тарную базу, а дальше надо было идти по березовому лесу. Это сейчас здесь пролег проспект Дзержинского, а тогда шумел березняк. Наконец лес расступился, начались вырубки, пустыри, и за ними я увидел такое громадное здание, какого мне, приехавшему из маленького Минусинска, еще не доводилось встречать: в нем находились заводоуправление и школа фабрично-заводского обучения. Вокруг раздавался стук топоров, вжиканье пил, перестук молотков, конское ржание и голоса рабочих — за зданием заводоуправления раскрывалась перспектива стройплощадки молодого, организованного около трех лет назад завода.

Процедура приема в ФЗУ была непростой: надо было сдать экзамены за семилетку по русскому, математике, физике, истории. Потом был отдельный экзамен по проверке на сообразительность, сейчас бы это назвали тестированием. Экзамены я сдал и мог выбирать, кем же стать: токарем-револьверщиком, токарем-универсалом, слесарем, формовщиком-литейщиком или слесарем-модельщиком. Я решил учиться на токаря. Мне дали общежитие и стипендию размером в 31 рубль. Питания и обмундирования фэзэушникам в те времена еще не полагалось.

Подвели нас к станкам в первый же день, хотя, как мне думалось, этому должна была предшествовать хотя бы небольшая теоретическая подготовка. Дали старенький станок ЦИТ, такой примитивной конструкции, что это было ясно даже мне, новичку: большинство шестерен открыто, ременная передача на трех шкивах. Поначалу я очень боялся механизмов, старался обходить их стороной, с опаской проходил мимо большого наждачного точила, но постепенно втянулся, привык. Наш мастер Морозов, человек опытный и знающий, сумел заинтересовать нас профессией, и многие учились с удовольствием, жадно вбирая знания. Вся обстановка в школе была нацелена на то, чтобы мы стали настоящими специалистами: прекрасная библиотека, полностью укомплектованное оборудование, а преподавание, его теоретическая часть, было настолько интересным, что дух захватывало!

Среди учащихся было немало ребят, жадных до знаний, до учебы. Было видно, что ФЗУ — лишь этап в их биографии, что они пойдут учиться дальше. Но были и такие, которым было на все наплевать, которые бравировали полупрезрительным отношением к учебе.

В общежитии, куда я попал, мне на первых порах пришлось нелегко. Я происходил из староверческой семьи, и после размеренной жизни в тихой религиозной среде мне мешал вечный шум и гвалт нашей большой комнаты. Очень тяготило и постоянное недоедание — стипендии хватало лишь на скудный обед в училищной столовке да на покупку по карточке 700 граммов хлеба. Наши молодые растущие организмы бунтовали против этого. Многие искали пропитание на стороне: лазали по огородам, воровали картошку на колхозных полях.

Время было такое, когда огромное значение имело социальное происхождение. Если вы происходили из семей рабочих или беднейших крестьян, то вам открывалась зеленая улица повсюду. Если же, не дай Бог, вашими родителями были служащие, зажиточные крестьяне или, того хуже, дворяне, то двери перед вами наглухо закрывались, вас не брали ни в одно приличное место — ни на работу, ни на учебу. Но поскольку жить хотелось и детям служащих, и детям «кулаков», то многие любыми путями добывали, покупали фальшивые справки, врали в анкетах, шли на подлог. Такая липовая справка была и у меня. Мой отец был скромным торговцем, и хотя он даже не принадлежал к купеческой гильдии, но все равно был «чуждым элементом». Часть наших ребят боялись своего непролетарского происхождения, опасались, и небезосновательно, быть изгнанным из ФЗУ Был у нас Серега Сапожников — фигура незаурядная, умница, находчивый, необыкновенно храбрый парень. Он прекрасно учился и мечтал стать летчиком, занимался параллельно на курсах планеристов и уже начал летать. Он имел все данные для того, чтобы стать настоящим летчиком. И надо же было такому случиться: что-то он там нечаянно сломал. Ретивые работники НКВД начали копаться в его «корнях» и узнали, что его отец был репрессирован! И — все! Сгинул парень!

Прошел учебный год, наступила весна, и мы отметили окончание учебы выставкой изделий, изготовленных нашими руками. На полянке возле школы стояли изготовленные 1 нами настольный сверлильный станок, домкрат и другие экспонаты. Многие люди, посетившие выставку, упорно отказывались верить, что это сделали пацаны. Покидая стены ФЗУ, мы оставили о себе память: посадили длинный ряд тополей. Они и сейчас стоят возле СПТУ № 1, невольно привлекая к себе внимание. Для нас это не просто тополя — это свидетели истории этой школы и завода.

После окончания нас отправили на завод. Впервые я переступил его проходную — деревянный, неказистый сарайчик — в 1935 году и остался здесь на целых 64 года!

Сказать по правде, больших производственных достижений у меня не было, поэтому когда однажды ко мне подошел мастер и спросил: «Ну, Миша, знаешь, какой у тебя будет заработок за этот месяц?», и назвал очень солидную для меня сумму, я был несказанно удивлен и обрадован.

Я с завистью посматривал на опытных рабочих-ударников, которые работали на сверхсовременных по нашим понятиям станках — ДИПах. Расшифровывалось их название так: догнать и перегнать. Имелись в виду, конечно, капиталистические страны. Специальности токаря, фрезеровщика, вообще знающего обработчика металла тогда очень ценились и составляли мечту многих. Для неискушенных эти профессии несли в себе какую-то важную тайну, которая открывалась только избранным. Люди этих специальностей считались своего рода интеллигентами, и мне запомнилось выражение одного старого мастера: «Мы — министры в своем деле».

Рабочих кадров и оборудования не хватало, поэтому для решения этих проблем руководство города передало на баланс завода производственные мастерские ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов), находившихся на улице Серебренниковской, но все равно растущий завод требовал новых кадров и нового оборудования.

Завод продолжал бурное строительство — рылись котлованы, закладывались фундаменты будущих цехов, возводились стены. Основными орудиями труда на стройке были кирка да лопата. Грунт кидали на длинные телеги, при выгрузке которых просто раздвигались доски днища. Эту работу выполняли чернорабочие-грабари. Их труд требовал немалой физической силы и был очень тяжел и утомителен. Около четырех десятков грабарей работали на котловане с : утра до вечера, но поскольку это был малопроизводительный труд, работы продвигались медленнее, чем было надо.

Кирпич на стройку доставлялся с одного из старейших в городе заводов, стоящего на Каменском шоссе, гужевым транспортом. Этот завод-ветеран внес свой вклад в будущий завод им. Чкалова. Чтобы ускорить строительство и доставку кирпича, было решено протянуть железнодорожную ветку от стройки до кирзавода. Для этого была произведена мобилизация. Да, именно мобилизация, потому что добровольцев укладывать рельсы было маловато среди квалифицированных рабочих.

Шла работа на износ, авральными темпами. Не было ни одежды, ни порядочного питания. Но об этом и не заикались — знали, что любое напоминание об этом в лучшем случае встретит грозный окрик: «Прекратить чуждые нам разговоры!», а то и что похуже...

Линия железной дороги, которую протянули довольно быстро, была городским рубежом. Но очень скоро за линией стали появляться жилища самовольной застройки. В основном это были землянки: нарезанный пластами дерн — это стены, на них по центру — бревно с уложенными поверх досками, — крыша. Для тепла на крышу также укладывались земляные пласты. Так вот и работали, и жили многие рабочие в период первых сталинских пятилеток. Были, конечно, и засыпные бараки, но они считались роскошью и вызывали зависть.

Кто же жил в этих землянках? Вчерашние крестьяне, разоренные коллективизацией. У них отобрали все — землю, дома, одежду, скот, и в городе они были вынуждены наниматься на самые черные и тяжелые работы, чтобы хоть как-то прокормить себя. Приезжали сюда люди со всей Руси великой — из Смоленщины и Рязанщины, из сибирских и уральских сел. Немало было и женщин, мужья которых были репрессированы. Завод строили обездоленные люди, у которых не было ничего, кроме своих рабочих рук. Трагедия несчастных мало кого волновала, потому что таких людей было очень и очень много, потому что к этому привыкли. Отчаянное положение рабочих — выходцев из крестьян — было нормой того страшного времени. Рядом с землянками располагались заводские конюшни, и трудно было сказать, кому жилось лучше — людям или животным. Будущий индустриальный гигант создавался на первых порах полуголодными, оборванные рабочими. В отчетах и справках все достижения первых строителей назывались трудовым энтузиазмом... Единственной отрадой нового поселка была расположенная в одном из бараков баня, где было вдоволь кипятка и пара. Здесь с удовольствием смывали с себя липкую грязь, отогревались, распаривались и хлестались березовыми вениками из березы, благо росли они совсем рядом.

Правда, после баньки, как и полагается, многие напивались, забывая на время свою нелегкую долю. Пьяные драки, ругань, мат, скандалы — все это приметы того времени.

Чтобы выжить, люди шли нередко на преступление закона. Так, например, со временем на месте землянок стали появляться деревянные бараки и рубленые дома. Но, понятно, поскольку тогда пиломатериалы официально практически не продавались, то их крали. И каждый, кто хотел хоть что-то изменить, хотя бы выйти из землянки, вставал на этот путь. При этом слово «красть» никто и не употреблял. Говорили «достать» или «устроить», причем говорили открыто, с ясным взглядом. Кто был посостоятельнее,тот покупал лес у дельцов, кто победнее — находил возможность добывать его без денег. Вдоль улицы Свободы, той самой, которая образовалась при строительстве завода, день и ночь шли железнодорожные составы с различными грузами, в том числе и с лесоматериалами. Лихие добытчики вскакивали на станции Ельцовка на платформы и по ходу поезда сбрасывали под насыпь что Бог послал. По ночам срывали сдерживающие груз стойки, и штабеля досок щедро рассыпались вдоль железнодорожного полотна. Добычу молниеносно уносили и надежно упрятывали.

Нравы людей падали, распространялось коллективное хулиганство. Появились так называемые «бакланы». Они одевались в косоворотку, опоясанную нарядным пояском с кистями, носили хромовые сапоги с собранными гармошкой голенищами, непременным атрибутом была залихватская кепочка набекрень. За голенищем у многих — нож. По ночам они ходили с железными тростями, с цепями, с гирьками на крепком шнуре. Вражда была территориальная, улица на улицу. Но когда заходили городские, то залинские (т. е. живущие за железнодорожной линией) объединялись и начинались ожесточенные драки с диким и жестоким исходом, с тяжелыми, порой смертельными увечьями. Бакланы пускали в ход весь арсенал своего оружия, но и городские не давали им спуску. Ясного смысла в этой вражде не было, да о смысле и не толковали. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь, так жили многие...

Одновременно с возведением завода шло строительство соцгорода, в котором строились кирпичные дома для специалистов. В них поселилась заводская элита — инженеры и высококвалифицированные рабочие, в основном приехавшие из Центральной России. Не будь этих домов, не было бы возможности привлечь людей знающих и умеющих.

В 1936 году завод горного оборудования, еще не развернувшийся в полную силу, поменял свой профиль и стал секретным производством, которому предназначалось выпускать самолеты. Это был перелом. В то время у народа было особенное, приподнятое отношение к авиации, и тот факт, что мы будем причастны к ней, окрылял, вызывал подлинный энтузиазм и подъем. Люди стали собранней, начали серьезнее относиться к делу, к качеству своего труда.

Прибыло много специалистов из промышленных зон России, из Москвы. Они резко отличались от наших: были модно одеты, надушены и манерны. Хотя позже мы поняли, что у многих за красивой внешностью скрывались далеко не лучшие душевные качества. Но как бы то ни было, они внесли свой вклад в становление и развитие завода.

Я был уже опытным производственником, когда, проходя однажды по заводской территории, услышал... малиновый колокольный звон. Думая, что мне это почудилось, пошел на звук и увидел такую картину: с открытой железнодорожной платформы сбрасывали отливающие золотом меди колокола. Это были небольшие колокола, снятые, очевидно, с деревенских колоколен — последние свидетели надругательства над верой людей. Они доживали свои последние часы. Я стоял и думал о том, с каким трепетом их когда-то отливали мастера, добиваясь постом и молитвами чистого звона: в эти дни им не полагалось есть скоромную пищу, пить и даже произносить скверные слова. Потом колокола звонили на деревенских звонницах, отмечая радостные и горестные минуты в жизни сельской общины... Теперь же они печально вздрагивали и названивали прощальные песни... Как мне хотелось взять на память хотя бы самый маленький из них, чтобы спасти от незаслуженной жестокой казни и сохранить! Но рядом стоял суровый страж, и позволить себе такое было не только невозможно, но и опасно. Малиновый звон погиб в печах нашего завода, вместо него из переплавки вышли тупые молчащие болванки.

Впрочем, это лирическое отступление... А завод? Завод рос на глазах. Довольно скоро начали выпускать новую продукцию — первые самолеты — очень наивные, примитивные машины, в конструкции которых было много деталей из дерева и даже ткани. Но нам они казались верхом совершенства и вершиной прогресса!

Радостные перемены следовали одна за другой. Наконец-то от первой проходной до железнодорожного переезда был пущен трамвай. Трамвай в один вагон был, правда, всегда переполнен, и кондуктор с трудом протискивался сквозь толпу, но он был! Появлялись новые цеха, усложнялись наши задачи, мы становились цивилизованнее, современнее, технологичнее.

Но вот в воздухе стала распространяться тревога. Человеку свойственно чувствовать приближение беды, военного лихолетья. Предчувствие войны витало в атмосфере, о ее неизбежности говорили вполголоса, чтобы не быть обвиненными в панических настроениях, говорили в кругу друзей, дома на кухне.

И она началась. В ее тяжелую колесницу впряглись без исключения все — одни под напором тяжелых обстоятельств, другие — из сознания необходимости положить жизнь на алтарь Отечества. Строгим и сосредоточенным стал завод. Отменили отпуска, удлинился рабочий день, за опоздание на несколько минут отдавали под суд и садили в тюрьму. Мы открыли для себя таящиеся в нас внутренние резервы и всей своею жизнью показывали, на что способен народ в критических ситуациях. Приведу только один пример: огромное производственное здание, в котором и по сей день располагается несколько цехов, росло не по дням, а в буквальном смысле слова по часам. Столбы и опоры, непрерывно доставляемые транспортом, немедленно устанавливались, и тут же производилась кладка стен — фантастика! Подобное происходило по всему заводу, на всех производствах. Внутренняя жизнь заводского коллектива стала более собранной: никто не торопился домой после 12-часовой смены, а если было необходимо, то мы оставались ночевать на работе.

Как мы ждали известий о победах нашей армии! А их все не было и не было — войска отступали, но мы жили верой и надеждой.

С начала войны мы, сибиряки, со свойственным нам неторопливым укладом провинциальной жизни, столкнулись с непривычными нравами и обычаями эвакуированных специалистов. И москвичи, и киевляне держались довольно заносчиво, всячески выказывая свое пренебрежение к нашему брату-провинциалу. Это, конечно, задевало людей, думающих и тонко чувствующих. Зато о товарищах, прибывших из Ленинграда, можно говорить только самые добрые слова. Удивительно добросовестные, серьезные, высококвалифицированные, они покоряли еще и своей культурой, которая проявлялась и в труде, и в отношениях к людям, и в быту. Они стали для многих из нас примером для подражания. Мы впервые воочию, а не с экрана, увидели людей, на которых хотелось походить.

Помню, каким событием был для нас приезд прославленного авиаконструктора Яковлева. Нам всем хотелось взглянуть на этого удивительного человека, поэтому когда стало известно, что он проводит в клубе совещание, мы с завистью смотрели на счастливчиков, приглашенных в клуб. А там произошел забавный случай: пожилая вахтерша никак не хотели впустить в клуб скромно одетого Яковлева без пригласительного билета:

— Не пущу и все, мало ли вы кто...

Только после вмешательства администрации она пропустила генерального конструктора на им же созванное совещание.

Война стала испытанием на прочность, оселком, на котором проверяются все людские качества. Она проявила дремлющие до поры до времени таланты простых людей, вчерашних мужиков от сохи. Их новаторские предложения, их придумки порой приводили в восторг самых опытных технологов и конструкторов, но об этом надо писать отдельную главу повествования.

Вместе с известиями об успехах Красной Армии на фронтах стало подниматься настроение, надежда и вера сменились уверенностью в окончательной победе. Мы стали обращать внимание на такие вещи, которых не замечали в тяжелых 42-м и 43-м. Вдруг увидели, какая у нас захламленная, запущенная территория, и стали наводить порядок и чистоту. На местах вчерашних свалок стали садить деревья, и когда они зазеленели, радовались этому, как чуду, воспринимая молодые деревца как символ новой лучшей жизни.

Летом 1945 года мы наблюдали, как по Транссибирской магистрали пошли на восток воинские эшелоны для последнего сражения второй мировой войны — схватки с Японией. С переходного моста станции Ельцовка (ныне Новосибирск-Восточный) был хороший обзор: многочисленные составы с солдатами, с открытой и зачехленной техникой на платформах. У всех военных было приподнятое настроение, из вагонов звучали музыка и песни. Люди выходили провожать войска с улыбками: ни у кого не было сомнений, что это последнее сражение будет коротким и победоносным.

Напряжение постепенно спадало, и мы начали освоение мирной продукции. Это была посуда — кастрюли, сковородки, столовые приборы и т. д. Единственно только нас удивляло, что за нее со стороны начальства был не меньший спрос, чем за военную технику. Начались изменения и в обыденной жизни. В снабжении населения появилось новое — коммерческая торговля. Особенно изменились хлебные отделы — полки были полны. На прилавках лежали большие ножи, стояли весы: покупай сколько хочешь! Одна беда — хлеб коммерческий стоил очень дорого.

Начали возвращаться к родным местам эвакуированные специалисты, хотя часть из них по производственной необходимости задерживали здесь. Руководство завода принимало срочные меры, чтобы задержать в Новосибирске как можно больше людей. На территории Золотой горки спешно строились отдельные дома для желающих остаться, выделялись участки земли для садов и огородов.

Жизнь постепенно, медленно входила в нормальное русло. Но по-прежнему очень мучительным оставался вопрос городского транспорта. Люди гроздьями висели на трамвайных подножках, залазили на крыши вагонов. Многие, видя бесполезность попыток уехать, «брали на себя обязательства» добираться пешком, как бы далеко они ни жили, и тратили часы на дорогу. Завод оказывал помощь городу в реставрации разбитого подвижного состава, но его было все равно мало и это не решало проблему.

Но облик города разительно, на глазах менялся. Появился «горбатый» мост, Каменское шоссе стало именоваться проспектом Дзержинского: на нем выросли красивые дома, исчезли землянки и бараки. Завод набирал силу и расцветал, вместе с ним стали зажиточно, достойно жить и труженики нашего завода, на долю которых выпали тяжелые испытания, и которые они с честью выдержали.

Два тополя на Советской

Бриллиантова Раиса Александровна

Наша просторная, огороженная высоким забором усадьба стоит на углу улиц Фрунзе и Советской. Здесь много строений: хозяйский огромный, на десять комнат, дом, трехкомнатный флигель, наш 16-метровый домишко — бывшая баня, а еще — погреб-ледник, амбар, сеновал, коровник, конюшня, курятник, сад-огород и наша отрада — просторная зеленая лужайка. Здесь проходило наше детство и здесь было место добру, дружбе, взаимопониманию. В большом доме живут семьи Хасановых и Полежаевых, с которыми мы сдружились на всю жизнь. Хозяином усадьбы был татарин Насибулла Хасанов, прибывший в 1900 году в Новониколаевск из Нижегородской губернии. Он занимался ломовым извозом и, имея большую семью, сумел дать образование своим семерым детям.

Во дворе у нас все интересно: кудахчут куры, бегают цыплята, под крыльцом живет добродушный большой пес Тарзан. Сколько веселых счастливых дней мы пережили здесь, играя в прятки, классики, в мяч, прыгая через скакалку, залезая на сеновал, где духовито пахло разнотравьем, где можно было блаженно раскинуться на пышной травной перине, наблюдая за игрой света, пробивавшегося через неплотно пригнанные доски. Счастливые минуты незамутненной детской жизни!

По утрам мы любим наблюдать, как хозяин выводит из стойла коня Серко, впрягает его в телегу с большой бочкой для воды и едет через дорогу, к Федоровой бане, где набирает воду вся окрестность. Из высокой стены пристройки выходит длинная труба с краном и большой железной воронкой. Наполнив бочку, хозяин въезжает в широко распахнутые ворота, Серко натужно поматывает большой головой, из-под крышки бочки выплескиваются струйки воды, а навстречу бежит Тарзан, радостно повиливая хвостом.

Воду в те времена продавали. Для тех, кто подходил к водокачке с ведрами, открывалось небольшое оконце, за которым сидел «хозяин», отпускавший за пятачок два ведерка.

В тридцатые годы многие новосибирцы держали скот. Ранним летним утром пастух подходил к воротам, играя на рожке, и хозяйки отправляли в стадо свою скотину. Сегодня невозможно себе представить, что коровы паслись совсем недалеко от дома, в теперешнем центре города, в районе нынешнего стадиона «Спартак» и Центрального парка. Когда солнце склоняется к закату, по улицам поднимается пыль и раздается мычание — усталые, медленно шагающие коровушки-кормилицы с набухшим выменем возвращаются домой. Большой радостью для нас, ребятишек, было появление на свет ягнят. Об этом нас извещал хозяйский сын Гумер: «Ягнята родились!» Мы бежали в хозяйский дом, куда новорожденных вносили пожить, пока не окрепнут, и с умилением наблюдали очаровательных животных с тоненькими слабыми ножками, с милыми мордочками, ласкали их.

Зимой у нас свое веселье: строим снежные крепости, лепим баб, катаемся с горки, прыгаем в сугробы с высокого забора. Снег чистый, ярко-белый, мы в нем тонем, как в пуховой постели. Ах, какое это удовольствие, вволю набарахтавшись, броситься спиной в высокий сугроб, широко раскинув руки, и глядеть в высокое небо!

Устав от беготни и возни, мы усаживаемся вокруг стола и предаемся тихим занятиям: рисуем, читаем, играем в лото, в бирюльки и блошки. Бирюлька — это точеная из дерева фигурка: чашка, ваза, блюдце, кувшинчик. Все фигурки кучей укладываются в блюдце, и надо при помощи тонкой палочки с крючком на конце суметь подцепить из кучки фигурку за тоненькое проволочное ушко, не пошевелив другие. Выигрывает тот, кто вытянет большее количество бирюлек.

А блошки — это костяные кружочки-диски с утолщением в центре. Они разных размеров и напоминают пуговицы. Если правильно нажать на блошку, она подпрыгнет. Чем выше, тем лучше. Иногда она прыгает так высоко, что слетает со стола, чему мы особенно радуемся.

Семья Полежаевых, в которой мы проводили немало времени, состояла из трех поколений. Выходцы из Петербурга, с блестящим питерским образованием, они имели сына — известного в Новосибирске художника, с детьми которого мы дружили. Это было большое семейство, в котором соблюдались интеллигентские традиции — к столу собирались в определенные часы, обедали всегда за белой скатертью, чай пили — за цветной, держали няню и домработницу. Они устраивали приемы, на которых собиралось прекрасное общество из художественной интеллигенции, играли на фортепиано, пели романсы. Запомнились и новогодние праздники для взрослых и детей, где угощали нас и дарили подарки.

Наигравшись дома и во дворе, мы шли за ворота, на улицу, где была своя жизнь: гремят телеги по булыжной мостовой, пробегают легковые коляски, медленно движется похоронная процессия, проезжает бочка ассенизатора, разнося по воздуху жуткие миазмы, или устало бредет серая, безнадежная колонна арестантов, сопровождаемая конвоирами, — типичная картина для 30-х годов.

Иногда проезжает телега, нагруженная мешками с древесным углем, рядом — угольщик в грязной одежде, с перепачканным углем лицом. Он идет и громко выкрикивает: «Кому березовые угли, выходи! Угли-и-и! Угли-и-и!». Мы бежим к маме: «Мама, угольщик проезжает!» Мама берет корзину и торопливо идет за ворота. Случай упустить нельзя, без угля ни разогреть воду в самоваре, ни накалить утюг. Березовый уголь, мелкий, ломкий, быстро загорается от тоненькой лучинки, стоит копейки, а жизнь облегчает!

Ходили по дворам и мужики-точильщики. Они носили на плечах свой инструмент: кремниевый круг на деревянной подставке, соединенный с большим колесом и приводимый в движение ногой. Точильщики входили во двор и призывали: «Ножи-ножницы точи-и-ть!» Иногда забредали и ходячие сапожники-китайцы, которых называли «ходя». Они были очень бедные, несчастные, оказавшиеся на обочине жизни люди. Их было очень много в нашем городе.

Федорова баня, что напротив нашего бывшего дома, была городской достопримечательностью. Не случайно в старом Новониколаевске была в ходу поговорка о городе: «Вокзал, базар, Федорова баня!» Построенная до революции предприимчивым и умным человеком, железнодорожным служащим Федоровым, она дожила до наших дней и всегда верно служила людям. На наших глазах она неоднократно перестраивалась и становилась все лучше и удобнее. А раньше в ней не было даже отдельных кабин, вместо них — ячейки в два этажа, куда банщица складывала нашу одежду в узлах и называла номер места. Выйдя из моечного отделения, нередко приходилось стоять в очереди за узлами на холодном затоптанном полу.

На углу улиц Журинской и Советской была и лудильная мастерская — маленький темный домик. Сюда хозяйки носили для починки посуду: самовары, кастрюли, тазы, ведра. Дыры в них заливали оловом и покрывали полудой всю внутренность посуды. Лудильщики были черкесы. Хозяин — хромой, черноглазый мужчина, всегда в каракулевой папахе. Темные стены, грязные оконца, запах железа и окалины, босые, в истрепанной одежде детишки...

Неподалеку от нас, на углу улиц Романова и Советской, на месте нынешнего магазина «Дары природы» стояла ветеринарная лечебница — добротное высокое деревянное строение с широкими окнами. За воротами можно было видеть всегда чистый двор. Сюда водили и носили лечиться зверей и домашних животных. Мы однажды приносили даже курицу, которая перестала нести яйца.

А на площади Кондратюка (тогда Андреевской) стоял деревянный цирк, построенный в 1927 году. Там горели яркие огни, гремела музыка, там было весело и интересно. Мы знали некоторых работников и артистов цирка, выступавших неизменно под звучными иностранными именами, потому что хозяева нашей усадьбы нередко сдавали им комнаты. Цирк этот просуществовал не очень долго, так как его не смогли отстоять от пожара...

Еще одной достопримечательностью нашей округи была пекарня, расположенная в самом начале улицы Фрунзе, которая выпекала очень вкусный, пахучий и ароматный, с легкой кислинкой, пеклеванный хлеб.

Наше детство было неотъемлемо и от чтения. Благодаря все той же семье Полежаевых мы имели возможность знакомиться с прекрасной литературой, с произведениями русских и зарубежных писателей и даже с книгами и журналами, изданными в XIX веке. Однако мы ходили и в читальный зал детской библиотеки, которая находилась на задах здания нынешней администрации Центрального района.

С другой семьей — семьей Хасановых — нас сближала национальность, соблюдение обычаев и традиций. Татары в те годы тесно поддерживали отношения. В городе были места их компактного проживания, не случайно одна из улиц носит название Татарской. Неподалеку от нашего дома, по улице Фрунзе, 1, находилась мечеть. В ее строительстве активно участвовал и хозяин нашей усадьбы Насибулла. Построенная накануне революции, в 1916 году, она стояла на хорошем месте, в окружении частных домов, где было много зелени. Мечеть активно посещалась единоверцами и просуществовала до середины 30-х годов. Наши родители ходили в мечеть по пятницам и по праздникам. Наверху, на антресолях, располагались женщины с детьми, внизу — мужчины, приходившие в мечеть с молельными ковриками в руках. Как-то раз нас провели на минарет, на высокую башню, откуда открывалась захватывающая панорама города. В годы нашего раннего детства на минарет трижды в день поднимался муэдзин и сообщал о времени наступления молитвы — сначала с нижней площадки башни, затем со средней, затем — с верхней. Потом этот обряд отменили, так же, как и бой часов с каланчи на крыше средней школы № 10.

В первой половине тридцатых годов татары стали официально отмечать национальный праздник сабантуй. Это народный праздник в честь окончания посевных работ, в переводе — праздник плуга. Помню, как нас повели на ипподром, где его проводили. Везде нарядно одетые люди, на поле — шест с развевающимся полотнищем. Были скачки и борьба. Борцы раздеты по пояс. Побеждает тот, кто с помощью полотенца повалит противника на землю. Непременной частью сабантуя была раздача подарков детям. Потом все это было запрещено, закрылись татарские школы, а Ипподромс-кий район превратился в Центральный.

В годы нашего раннего детства квартиры освещались керосиновыми лампами, и поэтому, когда электромонтер вкрутил над нашим столом электролампочку, началась совсем другая жизнь, в доме стало светло и празднично.

Такой же радостной переменой стало радио. Где-то в 1934 году папа принес небольшой черный ящик и наушники. «Теперь, дети, будем слушать радио! Это очень интересно!» — сказал он. И в доме послышались чужие далекие голоса. Мы прижимались с сестренкой к наушнику и слушали. Среди первых запомнившихся впечатлений я помню радиопостановку «Восстание Спартака», а попозже, в 1936 году, выступление Сталина по поводу принятия Конституции. Сталин говорил негромко, очень размеренно, строя короткие чеканные фразы. Через несколько лет наш шелестящий тихими голосами радиоприемник сменил настенный громкоговоритель — черная тарелка.

Что еще из быта тех лет сохранила память? Зима. Во дворе по нескольку дней качаются замороженные, негнущиеся выстиранные простыни, полотенца, рубахи. Постепенно белье выветривается, становится податливее, мягче. Но все равно, когда его вносят в дом, оно позванивает, слегка гремя обмороженными краями. В комнате вкусно пахнет морозной свежестью. Белье и после глажения не теряет своего аромата. Глажка — это тоже целая процедура. Утюги в то время были тяжелые, чугунные. Открывается крышка с прикрепленной к ней ручкой, внутрь закладывается и поджигается древесный уголь. Утюг ставят на железную подставку для разогревания. Через отверстия в крышке видно, как разгораются и вспыхи-вают угли. Чтобы быстрее накалялось, хозяйки брали утюг и раскачивали его на вытянутых руках из стороны в сторону. Он был очень тяжелым, но зато температура в нем держалась очень долго и им одинаково хорошо было гладить и батистовые блузки, и шерстяные брюки. Мы пользовались угольным утюгом вплоть до 50-х годов. Простыни, наволочки, полотенца многие гладили традиционным, еще дедовским способом: наматывали на круглую палку аккуратно свернутое белье, а затем раскатывали его валиком с зазубринками, со ступеньками. Прокатанное белье становилось мягким, но, конечно же, его внешний вид уступал глаженному.

Мы учились, играли, читали, отмечали юбилеи и не подозревали, какие испытания готовит нам жизнь. Еще не все понимая, мы чувствовали витавшую в воздухе тревогу. Говорилось о шпионах и вредителях, в школе на уроках истории нам рассказывали о диверсиях на заводах, о врагах народа. В учебниках мы вымарывали чернилами портреты бывших руководителей, разоблаченных органами, пошли повальные аресты. А однажды беда пришла и в наш дом.

16 июля 1937 года в три часа ночи нас разбудил громкий стук в двери. Папа вышел в сени и спросил: «Кто?»

— Открывайте! Бриллиантов, ордер на арест!

Четверо военных вошли в дом, велели всем встать, пригласили понятого — им стал наш сосед, молодой человек, его вырвали из кровати, он пришел в одних трусах и так просидел на стуле, дрожа от холода и страха. Нам с сестренкой Фру-зой сказали стоять на голой кровати, и мы простояли в одних рубашонках несколько часов, ничего не понимая.

Обыск начался с того, что растеребили все постели, открыли сундук и тумбочку, перекидали все вещи. Потребовали бумаги, книги и фотографии. Ничего уличающего не нашли, потому что этого просто и не было! Конфисковали на всякий случай две брошюры, письма на татарском языке, фотографии. Особый интерес вызвал папин револьвер и боевые патроны.

— Откуда и для чего это у вас? — спросил оперуполномоченный. Отец ему объяснил, что ему это выдали после ночного нападения на улице. Револьвер, конечно, забрали. Но особенно нас поразило, что забрали наших бумажных кукол. Позднее мы поняли, почему: на спинках кукол были написаны фамилии наших знакомых и соседей-татар: Измайловых, Рамазановых, Хусаиновых и других. Это могло спровоцировать новые аресты! Протокол обыска, его копия, у меня сохранился. Заполняя его, оперуполномоченный Моисеев, человек малограмотный, писал с чудовищными ошибками: «Кабур от револьвера системы коравин». Такие люди вершили судьбы других...

На рассвете обыск закончился, отцу приказали: «Бриллиантов, собирайтесь!» Папа надел белую рубашку и новый костюм, наверное, был уверен, что арест — недоразумение. Мы кинулись к нему со слезами, рядом стояла растерянная мама. Папа обнял нас и сказал: «Не волнуйтесь, к вечеру вернусь». Так на всю жизнь и осталось в памяти: стоит у порога наш отец с печальным подавленным взглядом и мы около него. Уже направляясь к выходу, военный повернул голову и кинул взгляд на маминого брата, приехавшего к нам погостить из Караганды, и сказал: «Приезжий, собирайтесь!» Дядя оделся. Так они и ушли из нашей жизни, чтобы никогда не вернуться. Это событие перевернуло нашу жизнь. Отец наш был простым продавцом и, конечно, не был замешан ни в какой антисоветской деятельности.

Размышляя о судьбе отца и о репрессиях, хочу вспомнить соседей и знакомых, которых постигла та же участь. В тот же день, 16 июля, вместе с отцом увели и хозяина усадьбы Насибуллу Хасанова. В сентябре — Полежаева, которого только весной освободили из ссылки. У них тоже забрали письма и фотографии, всю ту дорогую память, которую хранят в семейных архивах. Вскоре забрали его брата — Сергея Полежаева, потом Константина Ласунского, мужа Тамары Полежаевой. В октябре — Гумера Хасанова, 18-летнего малограмотного юношу. В один день с нашим отцом забрали отцов татарских семей — Алямова, Хусаинова, Измайлова. Все они были пожилыми людьми и все они не вернулись. Были репрессированы и затем ликвидированы мужчины из соседнего двора — Осипов, Собстель, Шубин, Добросинский. Были арестованы многие мужчины из соседних домов по улицам Фрунзе и Советской. Вернулись, пережив тюрьмы, лишь единицы. Я помню среди них только Идриса Кадырова, который, отбыв 10 лет по 58-й статье, вернулся больным и вскоре умер.

Смертельно испуганные люди стали скрываться и уезжать. Соседи Хасановы рассказывали, что старший сын Осман, который учился в Сибстрине, срочно уехал к сестре в Уфу, а дочку Хадычу, работавшую бухгалтером в НКВД, назавтра после ареста отца вызвал начальник и спросил: «Что произошло с вашим отцом?»

— Вы ведь знаете, что произошло, и не надо об этом спрашивать.

Тогда начальник сказал: «Мы вас больше держать в органах не можем и увольняем». Потом прибавил: «Если есть возможность куда-то скрыться, срочно уезжайте». Очевидно, он пожалел ее молодость и красоту. На другой день Хадыча уехала к сестре в Наманган и так была спасена от страшной участи.

Внутри двора, во флигеле, жили мать и сын (тот самый, что был понятым при аресте папы) — Вольские. Мать работала администратором цирка. Испуганные арестами, они незаметно для всех однажды исчезли. В один прекрасный день их флигель обнаружили пустым — когда и как они скрылись, никто не знал. Так люди спасались от злой воли злой власти.

Летом 1956 года я узнала, что можно подать заявление на реабилитацию своих родственников. Занялась этим и я. Меня очень любезно приняли в областной военной прокуратуре и помогли составить заявление. И вот в январе 1957 года я получила справку о реабилитации отца и дяди. В ней было написано: «Постановление тройки УНКВД по Запсибкраю от 7 августа 1937 года в отношении Бриллиантова А. Г. отменено, дело прекращено за отсутствием состава преступления, и он по этому делу полностью реабилитирован». В свидетельстве о смерти написано, что папа умер 5 октября 1945 года в возрасте 47 лет от лейкемии, в графе «место смерти» — прочерк. Этот прочерк меня очень смущал, была в этом какая-то недосказанность, какая-то неправда. Много лет еще я жила с этой недосказанностью и с этими сомнениями и в октябре 1992 года подала новое заявление в управление Министерства федеральной службы безопасности по Новосибирской области, в котором просила предоставить полную информацию о судьбе отца. Сведения, содержащиеся в ответе, поразили меня. Оказывается, отца и дядю обвиняли в том, что они принадлежали к контрреволюционной мусульманской организации, и за это их присудили к высшей мере наказания — расстрелу. Пронзили болью строчки о том, что они были в том же тридцать седьмом году оправданы как невинно пострадавшие! Какой чудовищный акт: в июле арестовали, в августе — расстреляли, в декабре — оправдали! Как все просто! Теперь я понимаю, что в 1956 году нам говорили полуправду, чтобы как-то успокоить, и лишь десятилетия спустя решились раскрыть позорную тайну геноцида против собственного народа. До сих пор не могу понять: для чего, с какой целью? В чем были виноваты перед властью эти, в большинстве своем малограмотные, люди-труженики?

Наша семья с потерей отца лишилась материальной опоры и впала в большую нужду. Мама хоть и пошла работать, но вынуждена была продавать вещи. Удивительно долго не смывалось клеймо «враг народа» с детей репрессированных. Оно напомнило о себе, когда после окончания педагогического института встал вопрос о моем трудоустройстве. Члены комиссии по распределению не поддержали предложение заведующего кафедрой оставить меня при кафедре на том основании, что я дочь врага, и мне пришлось ехать в деревню. Тень репрессий накрыла меня и два года спустя, когда я стала искать работу в городе, мне прямо сказали в одном месте: «Для таких, как вы, у нас работы нет...»

Война началась, когда мне было 15 лет, я только закончила 8 классов. В считанные дни перестроился весь уклад жизни. Радио извещало о событиях на фронте, Красная Армия отступала. Шла большая мобилизация. Мимо наших окон по Советской, по гулкой мостовой, день и ночь шли войска в сторону вокзала. Сердце холодело при виде мужчин с посуровевшими лицами. В город ежедневно прибывали эвакоэшелоны с людьми и заводским оборудованием. На центральных улицах появились большие плакаты: «Родина-мать зовет!»

Художники Ликман, Мочалов, Иванов и другие начали выпускать «Окна ТАСС», по типу «Окон РОСТа» Маяковского. Выпуски выставлялись в витринах главного универмага, что находился возле Первомайского сквера (сейчас в этом здании супермаркет «Зебра»). Возле них всегда стояли люди. Броским языком плаката художники изображали события на фронте и в тылу, комментируя их выразительными стихотворными строчками.

Очень изменился состав населения города. Люди бежали оттуда, где была война: из Киева, Харькова, Кишинева, Воронежа, Москвы, Ленинграда. Провинциальный город, похожий, скорее, на большую деревню, где исключение составлял лишь центр, превращался в многолюдный и шумный, наполнился новыми людьми, которые отличались по одежде, обуви, разговору, поведению. Каждая новосибирская семья потеснилась и уступила часть своей площади приезжим.

В конце июля прибыли поезда с полотнами Третьяковской галереи, Музея искусств народов Востока, Музея изобразительных искусств имени Пушкина и других хранилищ. Однажды к нам пришел завхоз нашей школы: «Рая, собирайся. Иди к оперному, там стоят грузовики с ящиками, поможете их разгружать». Мы перенесли картины на второй этаж, а после вернулись в школу, где собрались в актовом зале. Помню, как мы там сидели и мечтали о хлебе с маслом. Значит, уже в первые месяцы войны мы начали испытывать нужду в питании.

Наша большая усадьба дала приют многим людям. В больших дворах горисполком разрешил строительство бараков и землянок. Это коснулось и нас. Огород был перекопан под землянки, а на лужайке был построен домишко для эвакуированных. Разные люди перебывали за годы войны в нашем дворе. Одни уезжали, другие приезжали, не все запомнились, но некоторые остались в памяти на всю жизнь. В хозяйский дом на половину Полежаевых въехала семья полковника Машленко, уехавшего вскоре на фронт. С его дочкой Майей я подружилась и после ее отъезда в Москву долго переписывалась. Потом семью Машленко сменила большая семья из Харькова, с которой я тоже была дружна. В маленьком новом доме, с дверями, открывающимися прямо на улицу, стала жить семья Таратыно. Трое детей, отец на фронте. Они появились поздней осенью, плохо одетые, голодные, несчастные. Маленький сынишка не мог ходить — у него были тоненькие ножки и раздутый животик, он был болен рахитом. У них не было с собой даже постели. Жители двора несли им кто что мог. Мама принесла старое одеяло и какое-то тряпье — чем богаты... Малыш был раздет и разут, дом было нечем топить. Их мать Улита была совсем неграмотной и работала где-то на черных работах. Они голодали. До самого снега ходили рыться по полям в поисках недовыкопанных картофелин и других овощей. У них не было родственников, и им никто, кроме соседей, не помогал. Годы спустя я встретила бывшего малыша, который вырос в ладного мужчину, отца двоих детей. Неграмотная Улита сумела вырастить детей в нечеловеческих условиях.

В нашу крошечную избушку площадью в 16 метров тоже подселяли. Сначала ленинградку Ольгу Федоровну Баранову, которая сама помогала нам, работая в столовой, принося иногда то хлебца, то борща. Потом у нас поселилась Фрима Григорьевна Лехтрейгер, которая и прожила с нами до самого конца войны. Это была несчастная мать, которая каким-то образом в дни эвакуации потеряла дочь и приехала в Новосибирск из Кишинева одна. У нее было печально-растерянное выражение глаз, что сразу выдавало в ней человека, угнетенного большим горем. Все время она думала о дочери и говорила с сокрушенным видом: «О вейзми! Майн гот! Где моя Циля?» И во всем мире не было никого, кто бы ее утешил. За время ее жизни у нас она так и не получила никаких вестей. Спала Фрима Григорьевна в углу на сундуке, положив ноги на стул. Как и все эвакуированные, она получала карточки, а подрабатывала шитьем. На ее счастье у нас была старенькая зингеровская машинка, которая и выручала ее. Шила она посредственно, но для нас тогдашних вполне годилось качество ее работы. Мы подрастали, нужна была одежда, купить ее было нельзя, и Фрима перешивала для нас вещи родителей. Она, конечно, понимала свои портновские огрехи, но, выдавая свою продукцию, неизменно произносила: «Хорошо получилось. Нечто особенное!» Хотя это «нечто особенное» приходилось нередко перешивать. Фрима Григорьевна прожила у нас долго и оставила о себе добрую память.

Вместе с войной в дом вошли новые для нас испытания — голод и холод. Запасов топлива у нас не было, и большую печку нечем было топить. Мама приобрела печь-чугунку для экономии топлива. Мы поставили ее посередине избы. Она давала тепло, мы грелись возле нее, сушили пимы, готовили на ней пищу. За топливом приходилось ходить на лесозавод, где иногда отпускали отходы производства. Шли пешком туда и обратно. От улицы Фрунзе до Чернышевского спуска, до самого берега Оби. Бывали дни, когда топлива вовсе не было и мы ложились спать в одежде. К слову сказать, ни теплой постели, ни теплой добротной одежды у нас тоже не было. Хорошо, что хоть пимы у нас были всегда. Их покупал нам мамин брат, который работал в системе «Заготживсырье». Кто не имел возможности достать валенки, шил себе шубенки или стеганки и носил эти ватные сапоги с галошами. Большинство людей одевалось очень плохо, сильно пообносившись за долгие военные годы.

Холодно было и в школе, где мы сидели в верхней одежде и в рукавицах. Писать было трудно — чернила порой застывали в скляночках, думать не хотелось, потому что в голове стучала мысль о еде. Мы не могли дождаться, когда принесут завтрак — маленькую, менее ста граммов булочку и ложку сахара с какао. Возвратившись домой, мы съедали по куску хлеба (каждый свой) и продолжали мечтать о пище. Мамину порцию мы никогда не трогали, но она, вернувшись вечером или даже ночью, отрезала нам от своей порции по куску. Мы радовались, если в доме была квашеная капуста с растительным маслом, праздником был постный суп с лапшой, заправленный каким-нибудь жиром. Наша мама работала в системе «Пищепродукт» в кондитерских цехах и иногда приносила по капельке сахара или несколько пряников. Делалось это только с разрешения начальника цеха, поэтому это было редким явлением. Бывали дни, когда мы ели жмых — выжимки семян из масличных культур. Жизнь была полна лишений и нужды. Не было постельного белья, нормального мыла, посуды. Сломались ходики, и это очень осложнило наш быт. Просыпаясь по утрам, мы не знали, пора ли вставать. Кто-то из нас шел за ворота, чтобы узнать время у прохожих. Однажды мы с Фрузой долго стояли, поджидая людей, но никто не шел. Оказалось, была середина ночи, и мы ушли досыпать. Поддерживали нас близкие люди, давали поношенную одежду и обувь.

Осенью 41-го года наша двадцать вторая школа переполнилась детьми эвакуированных. В нашем девятом классе и без того училось 40 человек, прибавилось еще 15. Потом, правда, произошло перераспределение. Среди приезжих было много хороших, симпатичных ребят, которые были интересны нам как личности, как новые люди.

В те голодные годы было дорого, если в чьем-то доме приглашали к столу. На такие приглашения было щедра Люся Задорнова. Бывало, скажет: «Зайдем, пообедаем!» Я всегда шла, знала, что меня встретят приветливо и угостят. В памяти такая картина: в светлой кухне на столе дымится горячая картошка и стоит квашеная капуста, заправленная растительным маслом. Мечта!

Осенью первого года войны началась мобилизация старшеклассников на заводы. Нам объявили список ребят, которые должны оставить учебу и идти работать. В этом списке была и я. Сердце мое сжалось — мне очень хотелось учиться дальше, но делать было нечего... Ноябрьским холодным утром я поехала на завод им. Чкалова. Холод пронизывал тело — я была в легком пальто и в туфельках с галошами. В бюро по трудоустройству мне дали анкету, заполняя которую я честно указала, что отец репрессирован, а дядя бывал по работе в Японии. Через несколько дней мне объявили, что я не подхожу по анкетным данным. Учебу я продолжила, а многие мои соклассники проработали все годы войны и так и остались без образования. Они вынесли на своих плечах все тяготы военного времени. В 1943 году у нас остался только один десятый класс, в котором учились 28 девочек и один мальчик! Общественная жизнь школы замерла, работал только комитет комсомола. У меня появились усталость, апатия, я заставляла себя учить уроки. Угнетало все, в том числе и неустроенный домашний быт. Бывали дни и месяцы, когда не подавали электричество. Свечей не было. Мы делали коптилки: в крупной картошке вырезали глубокую лунку, вставляли фитилек из туго скрученной ваты и наливали растопленный жир. При таком свете делали уроки, занимались хозяйственными делами. Это была жизнь впотьмах!

Среди людей, с которыми нас свела война, был выходец из Польши Конрад Глинсман, человек замечательной судьбы. Когда произошел раздел Польши в 1939 году и фашисты оккупировали ее, часть Польской Армии, патриотически настроенная и верившая политике Советского Союза, организованно перешла границу. Вместе с армией перешла ее и часть гражданского населения, которая потом расселилась по городам Союза. В этом потоке оказалась и семья Глинсман. Судьбы всех этих людей были очень драматичны. Конрада определили в строительный батальон при Бердс-кой воинской части, а семью отправили в Среднюю Азию. Познакомилась с ним моя подруга Галя, которая после переезда семьи в Бердск работала в библиотеке мелькомбината.

Однажды пришел молодой человек в форме солдата-стройбатовца и спросил книги советских поэтов. С этого дня началось знакомство, а потом и дружба с этим человеком. Он оказался юристом по образованию, окончил Варшавский университет, а его отец был коммунистом. Семья Полежаевых приняла дружеское участие в его судьбе, разделила его одиночество. Поддержку он нашел и в нашей семье. Приезжая в город, он заходил в наш дом, здесь он мог отдохнуть и поесть. Конрад был старше нас на десять лет, и мы мало что разумели в политических сложностях военного времени. Общим языком для нас стали книги, литературные интересы. Живя в Сибири в казарменных условиях, терпя лишения, Конрад оставался интеллигентным человеком в своем поведении, в суждениях, интересах и мыслях. Мы бывали с ним на концертах. В мыслях он стремился на родину и мечтал попасть в армию, чтобы лично участвовать в освобождении Польши. Мечта его сбылась. Когда на территории Советского Союза сформировались части Польской освободительной народной армии, Конрад вступил в ее ряды. Весной 1943 года он простился с нами и отправился в армию, а затем на фронт. Вскоре мы стали получать письма. Это были письма умного, зрелого человека, большого, настоящего патриота своей родины. Свою Польшу он хотел видеть свободной. В одном из писем он писал мне: «Нам мало выиграть войну, нам необходимо выиграть покой и устроить такую Польшу, чтоб она в семье свободных народов смогла занять почетное место». В армии Конрад достиг немалых служебных успехов, стал политработником. После окончания войны след его пропал. Но мы его помнили и иногда задавали друг другу вопрос: интересно, жив ли и где он? Вдруг совершенно неожиданно он появился в Новосибирске в 1952 году: он ехал на Корейский фронт в составе миротворческой бригады от социалистического лагеря для урегулирования конфликта и прекращения агрессии со стороны южнокорейской военщины и американских интервентов. Проездом решил остановиться, чтоб встретиться с друзьями, то есть с нами. Он говорил потом: вышел на вокзал, не зная точно, куда пойдет и кого найдет. Но велико было желание, и он наугад пошел искать улицу Советскую; выйдя на нее, вспомнил Федорову баню и, узнав ее, легко нашел наш двор, а в нем наш домик. Меня в том году не было дома, я работала в сельской школе и не увиделась с ним. Мама моя удивилась его виду: вместо стройбатовца в грязной гимнастерке и в обмотках над грубыми ботинками она увидела достойного мужчину в форме офицера, полковника Польской Армии. На обратном пути он снова остановился, чтоб повидаться с Галей. После этого были редкие короткие открытки и долгое молчание. Он стал человеком, который занимается важными делами в сфере политики, культуры, спорта, журналистики; он стал писателем. Интересно очень, что при всем этом он не забывал о нас и своей жизни в Сибири. Через сорок лет, в 1992 году, он известил, что намерен ехать в Новосибирск. Мы очень обрадовались. Встреча состоялась. Мы с живым интересом слушали его: он прошел войну, участвовал в строительстве новой Польши и в свои семьдесят семь лет находился в первых рядах творческой интеллигенции. Во время этой встречи я показала ему письма с фронта, которые он мне писал. Он читал их влажными от слез глазами и удивлялся, что я их сохранила. Прочитав их, сказал: «Спасибо тебе за память и дружбу». Мы поняли, какое большое значение имели для него сочувствие и поддержка наших семей в трудные годы пребывания в Сибири, если в благодарной памяти своей он хранил в течение жизни наши образы и нашу дружбу. Есть над чем подумать...

Вместе с голодом и холодом война внесла и замечательные перемены в скромную жизнь провинциального города. Здесь разместились художественные коллективы, поселились художники, артисты, композиторы, писатели, ученые. Они все вместе и каждый в отдельности создали в Новосибирске новую культурную среду и тем самым помогли местной культуре и науке подняться на более высокий уровень. Сам факт пребывания крупнейших столичных театров стал исключительно важным для нас. Перед нами открылся новый, высокий мир искусства. Знакомство с новыми театрами, со знаменитой ленинградской Александринкой (театр им. Пушкина) было для меня новой радостью, расширились мои горизонты. В репертуаре театра было много прекрасных пьес русской и западной классики: «Лес», «Таланты и поклонники» А. Островского, «Лгун» К. Гольдони, «Стакан воды» Э. Скриба и другие. А какие имена! Черкасов, Юрьева, Корчагина-Александровская, Вивьен, Меркурьев... Но новосибирцы, конечно, больше других запомнили актеров А. Борисова и К. Адашевского. Они были для нас Шмельковым и Ветерковым — ведущими замечательной радиопередачи и театрализованного представления, которые назывались «Огонь по врагу». Это была боевая сатира: частушки, куплеты, анекдоты. Артисты высмеивали поступки немецких захватчиков, все их промахи и ошибки, находили такие беспощадные слова и выражения, что зал взрывался от хохота. Выступления — и на сцене, и в радиоэфире — всегда сопровождались музыкальным аккомпанементом нашего прославленного баяниста Ивана Ивановича Маланина. Их программа всегда шла в переполненном зале. Она поднимала настроение, давала надежду и уверенность в победе. Последний раз они выступали весной 1944 года...

Познакомились новосибирцы и с Ленинградской филармонией, узнали, что такое большая музыка, и услышали крупнейших деятелей искусства Е. А. Мравинского и И. И. Сол-лертинского. Я впервые слушала симфоническую музыку, помню, что было холодно и все сидели в пальто. Концерт шел в зале Дворца труда (сегодня в этом здании водный институт). Оркестр звучал мощно, музыка поражала и захватывала воображение, вводила высокие трагедийные ноты в сознание. Это была Седьмая симфония Шостаковича.

В разных местах города афиши приглашали на симфонические, камерные, сольные концерты, на литературные вечера и лекции по искусству. Блестящие лекции Соллертинс-кого раскрывали перед нами горизонты мировой культуры. Мы стали беднее материально, но зато приобрели духовные богатства. В Новосибирске жил и творил свое веселое искусство Московский театр кукол Сергея Образцова.

Яркое и неповторимое впечатление осталось и после спектаклей Еврейского театра Белоруссии (Белгосет). Он выступал на сцене ТЮЗа. Незнание языка нас с подругой Эней Гельфанд не смущало. Эня.хотя и выросла в еврейской среде, языка тоже не знала. У меня был свой интерес к этому театру, как к национальному. С ранних пор я чутко относилась к национальному вопросу, знала, что такое дискриминация, по своему опыту. Помню, как впервые пришла в этот театр. Зал переполнен, все черноволосы — южане! Это совсем не те люди, которых я привыкла видеть в нашем ТЮЗе. За пятьдесят с лишним лет стерлись какие-то краски, но осталась память о ярком зрелище с национальным колоритом и темпераментной игрой актеров. Театр нам понравился, и мы посмотрели в нем много спектаклей — «Заколдованный портной», «200 тысяч», «Два жениха», «Сиротка», «Суламифь».

В 1943 году я вместе с моей подругой Люсей Задорновой поступила в Ленинградский театральный институт, который разместился в здании оперного театра, учиться на театроведа. Учебные аудитории были расположены в ложах, выходящих в зал. Ложи оказались очень вместительными, в них свободно располагалась группа в 30 человек. Мне очень понравилась наша группа, в ней подобрались очень интересные и способные люди. Но самым замечательным, пожалуй, оказался наш новосибирец, студент режиссерского отделения Зяма Карагодский. И он это доказал на деле — впоследствии стал главным режиссером Ленинградского театра юных зрителей и был известен в театральных кругах как новатор. Он дружил с Люсей и со мной. У нас были блестящие преподаватели, но особое впечатление оставил, конечно же, Соллертинский. В свои 40 лет он был уже профессором. Я с большим интересом ждала его первого появления. И вот он вошел быстрым шагом, кинул на стол большой портфель и воскликнул: «Не видать чернее бреда! Тридцать три театроведа!» Мы насторожились: а вдруг нас станут сокращать? Он ответил на наш вопрос иносказательно: театроведческая баржа перегружена! Он увлекал и увлекался. Его хотелось слушать и слушать, удивляясь его энциклопедическим знаниям и уникальной памяти, любуясь его взрывным характером, бурными эмоциями. Но, неожиданно для всех, 11 февраля 1944 года он скончался... Грудная жаба, тяжелая болезнь сердца, мучила его уже не один год, а он жил беспощадно, расходуя себя без жалости. Весь театральный Новосибирск прощался с великим человеком. Он лежал на сцене клуба им. Сталина, и большая очередь медленно шла мимо, склоняя головы. Тысячи людей прощались с этим неповторимым, удивительным человеком, отдавая дань его вкладу в мировую культуру. Бывая на Заель-цовском кладбище, я всегда поворачиваю голову направо, где неподалеку от входа в первые ворота нашел последнее пристанище Иван Иванович. Прошло пять десятилетий, но до сих пор не появился человек, равный ему по мощи таланта в области искусствоведения.

В январе 1945 стали поговаривать о возвращении института в освобожденный Ленинград. Мне было ясно, что я не смогу туда поехать — бедность не пускала. Через месяц институт выехал домой, а я простилась с сокурсниками и со своей мечтой о дальнейшей учебе в этом прекрасном институте. Я долго и болезненно переживала это. На будущий год меня без экзаменов приняли в педагогический институт.

Закончилась война, начали прибывать первые эшелоны с демобилизованными фронтовиками. Но к чувству радости примешивалась и огромная горечь — многие были покалечены войной, изранены и изувечены. Было очень тяжело смотреть на молодых мужчин, ставших инвалидами. До наших дней подавляющее большинство из них не дожило. Жизнь еще не успела войти в нормальное русло, как пришло известие о другой войне, начавшейся на Дальнем Востоке. А нам хотелось жить и радоваться жизни, ходить в нарядной одежде, хотелось счастья. Ведь мы были молоды! Но бедность и нищета продолжались еще долго, продукты по-прежнему были по карточкам, хлеба не хватало. Но мы прошли сквозь все это, выжили и стали людьми, потому что вокруг были такие люди, как моя мама, которые забывали о себе, трудились не покладая рук, ковали победу и вопреки всему вырастили и воспитали своих детей. Низкий поклон им за это!

Жизнь моя началась в Новосибирске и закончится в нем. За всех не скажу, но для меня это самый родной и дорогой город. В нем мне было суждено познать Жизнь! Я поражалась и поражаюсь его стремительному росту и преображению. Из года в год жизнь в нем становится все более благоустроенной. Мы ходили пешком или ездили на гужевом транспорте, а потом стали ездить на трамваях, позже в троллейбусах, теперь появилось метро. Шагали по деревянным тротуарам, теперь — по асфальту. Освещали жилье керосиновой лампой — теперь широко используем электричество. Отапливались дровами и углем, теперь получаем тепло через систему центрального отопления. Ходили мыться в бани, стояли там в длинных очередях, теперь моемся дома в удобных ваннах. Хранили продукты в ледниках, теперь имеем холодильники. Стиральные машины, телевизоры, разнообразные домашние приборы, облегчающие жизнь, пришли на смену нашему примитивному быту в течение жизни одного поколения! Новосибирск стал центром большой науки и культуры. Преобразился внешний вид города, он похорошел, стал цивилизованным, красивым.

Насколько просто и скромно жили мы в годы нашего детства и юности, и насколько удобно и благоустроенно живем теперь! Но несмотря на это, та наша жизнь осталась в памяти как яркая, неповторимая, дорогая. На месте нашей усадьбы стоят два больших пятиэтажных дома, но остались два тополя, два старых свидетеля жизни, которая здесь отшумела. Когда мне случается проходить мимо, я останавливаюсь возле стариков-деревьев и долго-долго смотрю на них. Они тоже отживают свой век, как я, как и мы, жившие когда-то здесь. Все в прошлом.

В своих снах я нередко захожу в наш старый двор, вижу людей, живших в нем, вхожу в дом и вижу маму. Сны эти тревожат душу. Прошлое прочно живет в памяти...

Дом моей судьбы

Орлова Кира Ивановна

Вот уже много лет я хожу в этот удивительный дом, ставший моей судьбой, моей жизнью, моим храмом. В этом доме я страдала, радовалась, влюблялась, боролась, я жила! Я говорю о «Красном факеле», частью которого мне посчастливилось быть на протяжении шести десятилетий. Я была свидетельницей того, как он вырвался вперед и стал на равных с лучшими театрами страны, я была свидетельницей его пути на вершину славы и расцвета.

Невероятно, но в этом провинциальном городе, за тысячи верст от столицы, родилось и сформировалось необыкновенно яркое созвездие артистов, в котором каждый, буквально каждый, был штучным, но вместе с тем это был единый ансамбль, в котором никто не затмевал других, в котором блистал каждый. Это был фейерверк, захватывающий парад талантов!

Мы, молодежь, пришедшие в театр в тридцатых годах, робко входящие во врата искусства, смотрели с почтением на старших товарищей, познавших тайны драматического творчества, приобщившихся к высокому искусству «Факела», — Николая Северова, Аркадия Аржанова, Веру Белоголовую, Николая Кудрявцева, Николая Михайлова. Какие таланты! Один одного лучше! Когда шли спектакли, зал замирал — так пронзительны они были, так потрясали до глубины души.

Я до сих пор убеждена, и никто меня не переубедит, что наш «Красный факел» стал одним из основополагающих звеньев духовной культуры города. Город еще был плохо радиофицирован, кинофильмов было мало, но был ТЕАТР, который пробуждал в людях высокие чувства, учил добру и свету, нес культуру. И это не только мое личное мнение: бывая на гастролях, идя по улицам города, я часто встречаюсь с людьми, которые останавливают меня, благодарят и заявляют, что они выросли на нашем театре. И я думаю, что в развитии и становлении Новосибирска как крупного центра есть заслуга и нашего «Факела».

Театр нес в себе лучшие традиции русской драматической школы, был приверженцем реализма, решительно отвергая все, что выходило за рамки жизненной правды. Советская драматургия, делавшая еще первые шаги, не всегда давала актерам богатый материал. Среди пьес немало было схематических и прямолинейных произведений, но актерское мастерство было столь высоко, что артисты сплошь и рядом создавали глубокие и значительные образы, далеко превосходившие то, что давали драматурги.

Вспоминаю себя, молоденькую актрису, спешащую в театр. На ногах — тапочки и шерстяные чулочки, на теле — брезентовая куртка, на голове — шаленка, и вот в таком виде, в мороз, бегу через весь город на работу. Всегда бегом, потому что иначе пропадешь с холоду. Но что за чудо! Стоит только переступить порог нашей проходной будочки, как весь будничный мир отступает, как поднимается настроение, как попадаешь в иной мир, где нет места мелкому, низкому, примитивному. Какая радость общения друг с другом! Мы собирались в фойе в свободное время и разговаривали. Всегда о чем-то прекрасном, высоком, зовущем. Как много знали наши старшие товарищи и как много дали нам, молодым! Атмосфера творчества, товарищества была удивительно чистой и красивой.

Как-то мы отдыхали в сочинском доме творчества, в заезд провинциальных актеров, с Агароновой и Михайловым. Пляжик небольшой, и невольно слышишь разговоры коллег из других городов. Это было что-то чудовищное: сплошное перемывание грязного белья, сплетни и пересуды. Елена Ге-расимовна Агаронова, мудрая женщина, тогда сказала врезавшуюся в память фразу: «Кирочка! Какое счастье, что в нашем театре никогда не было ничего подобного!»

И в самом деле — не было. Хотя мы все люди, можем завидовать и ревновать, но не позволяли себе опускаться до этого. Вера Павловна Редлих, наш художественный руководитель и наша ярчайшая звезда, всегда говорила: «Это никогда не должно проникнуть в наш театр. У нас порядочный и чистый театр!»

На нас обижались коллеги: «Почему вы никогда ничего не рассказываете о себе?» — «Да нам нечего рассказывать. У нас все нормально». Мы все были спаяны воедино, и нам нечего было выплескивать. В нас не было грязи, мы жили благородными порывами, и это было уникально!

Когда началась война, то это благородство, эта возвышенность нашего театрального коллектива получили подтверждение в реальной жизни. Из газет мы узнали о том, что Ленинградский академический театр им. Пушкина (Александринка) после эвакуации никак не может найти себе пристанища и живет в вагонах — нигде его не принимают. Нас собрал директор театра Серафим Дмитриевич Иловайский и сказал: «Товарищи! Мы — меньший театр, чем Александринка. У него труппа гораздо больше нашей. Им очень трудно найти для себя помещение. Я предлагаю: отдадим наше здание ленинградцам, а сами временно уедем куда-нибудь по соседству. Скажем, в Кузбасс». И что же вы думаете? Мы отдали наш театр без единого ропота. Больше того, мы оставили им все декорации, оборудование, забрав с собой только мягкую утварь. Наши квартиры вместе с обстановкой мы тоже отдали в пользование эвакуированным коллегам, забрав с собой лишь постели и одежду. Приняв ленинградцев, мы бегали к ним в наши бывшие квартиры, стремясь поудобнее устроить, подкормить, угостить. А сами затем уехали в Сталинск (Новокузнецк) и Прокопьевск, где пробыли до мая 1943 года. Война была для нас временем испытания на прочность: работы было так много, что некогда было даже пожаловаться на усталость. С первых же дней мы стали давать концерты в цехах, иногда по три подряд сразу, один за другим, для смен, выходящих на работу. После завода — репетиции, затем спектакль, а еще путевки в рабочие общежития.

Все мы трудились на воскресниках — строили бараки для эвакуированных рабочих. На них работали с энтузиазмом все — и заслуженные, и ведущие артисты, и наши руководители, и даже вели соревнование между собой. Отработав более полутора лет в Кузбассе, мы вернулись в родной город, где нам предложили абсолютно неприспособленное для театра помещение клуба им. Клары Цеткин. Мы взялись за пилы и топоры, за мастерки и кисти: сооружали пристройку, расширяющую сцену и помещение для декораций. Ютились в коммуналках, в которых даже ванная считалась жилой комнатой.

В середине 1944 года ленинградцы вернулись домой, в стены Александринки, а мы — в «Красный факел». Но радость возвращения была омрачена: наши гости оставили нам голые стены и в квартирах, и в театре, прихватив с собой буквально все, что можно было увезти. Первое ощущение от увиденного — шок. Но едва оправившись от него, мы не стали злиться, проклинать, писать вдогонку гневные петиции. Бог с ним, с добром, наживем новое. В конец концов ленинградцам тоже нужно было все это — возвращаются-то на пепелище. Зажав себя в кулак, начали жизнь почти сначала.

Но зато когда в 1950 году театр поехал в Питер на гастроли, принимали нас как самых дорогих друзей. Один за другим выходили на сцену актеры и благодарили за то, что поддержали их в годы войны, называли нас спасителями и выражали восхищение человечностью и щедростью сибиряков. Находили такие слова, что мы сами плакали.

А какие были аншлаги! Какие аплодисменты! Когда мы, разгримировавшись, выходили из театра, то нас встречали выстроившиеся шеренги людей, которые кланялись нам земными поклонами и говорили: «Спасибо вам, родные! Спасибо за ваш талант!» Каждый хотел что-то дать от себя — открытку, сувенир, цветок. Мы понимали, что это было двой-- ное признание — нам как актерам и как жителям города, давшего в годы войны приют, кров и хлеб тысячам ленинградцев. Это был подлинный триумф!

Гастроли в Питере показали всей театральной общественности, что в Сибири есть, оказывается, удивительный театр, что здесь светит настоящий факел театрального драматического искусства, способный покорять сердца и волновать души. И что тут началось! На нашу труппу буквально накинулись: нас стали раздирать по частям, сулить золотые горы, делать заманчивые предложения — всем хотелось получить наших актеров. И тогда Вера Павловна Редлих, наш худрук, наша Пассионария, наша Долорес Ибаррури, как мы ее тайком называли за ее страстность и темперамент, за ее умение так сказать слово, что душу перевернет, собрала нас: «Товарищи! У нас великолепный театр! Великолепный! Созвездие талантов, мы столько лет создавали этот блестящий коллектив, мы научились жить одной душой, одним сердцем, неужели вам хочется это разрушить?» Мы заорали: «Не-е-ет!» И никто не ушел! Мы отпустили только двоих. Один из них — Евгений Матвеев, которому открывали двери сразу пять столичных театров. Остальные остались ради нашего братства и нашего союза! Хотя здесь золотых гор никто не обещал, хотя жилье было далеко не у всех... Но уж такими мы, факельцы, были.

В 1951 или 52-м году мы гастролировали в Москве. И опять пресса была сногсшибательная. Нам посвящали целые полосы, в газетах красовались наши фотографии, критики всерьез называли нас сибирским МХАТом. Театр гремел! Авторитет его был столь высок, что любой из нас, вздумай он уйти, был бы без разговоров немедленно принят в любой театр, так высоко мы котировались на московской актерской бирже. И при этом никто бы не поинтересовался, долго ли человек трудится на сцене, главное было принадлежность к «Красному факелу» — это дорогого стоило, это много значило! Все знали: в «Факеле» случайных людей не бывает. Вера Павловна очень строго принимала в труппу людей. Своим безошибочным чутьем она сразу же определяла — «факелец» ли этот молодой человек или нет. И будь он даже очень одаренным, но если по своей внутренней линии он выражал другую эстетику, говорил как бы на другом языке, ему отказывали. Попасть в театр «Красный факел» было очень нелегко и очень почетно.

И вот что удивительно, никогда мы, актеры, не были избалованы большими деньгами, мало кто может похвастать накопленным богатством. Но мы и не стремились к нему! Деньги для подавляющего большинства из нас значили очень немного, мы умели довольствоваться необходимым, но были богаты духовно и этим богатством дорожили больше всего на свете. Мы жили истинными ценностями, которые ни ржа не портит, ни моль не ест: мы жили высоким, и это давало нам ощущение полноты и радости жизни. Спасибо тебе, «Красный факел», за то, что ты дал нам это!

Далекий взлет

Магалиф Юрий Михайлович

От Ленинграда до Новосибирска мы ехали двадцать два дня. На второй день пути нас обстреляли гитлеровские самолеты. Чувство было паршивое, вся душа сжалась в комок, и сам весь словно съежился... А над вагоном хлещут короткие пулеметные очереди, и сквозь них — нарастающий вой пикирующего ужаса.

Эшелон остановился в поле. Маленькие окошечки в товарном вагоне были прикрыты почти наглухо; но все-таки можно было разглядеть, как охрана разбегалась от поезда и пряталась в кустах... А мы — сорок семь небритых мальчиков от шестнадцати до семидесяти двух лет — сидим не дыша и ждем, когда нас всех фашисты перебьют; нам-то в кустах не спрятаться — вагон закрыт снаружи на все запоры.

Было жарко и душно. Июль 41-го года. Война началась ровно месяц тому назад.

Длиннющий товарный эшелон медленно тащился от Ленинграда неизвестно куда... А почему неизвестно? Очень даже известно — на Дальний Восток тащился, на Колыму, как было положено в ту пору. Страшно хотелось пить. А воды конвой выдавал по три чеплажки в день («чеплажка» — крышечка такая из-под мыльницы). Вода набиралась только из водокачек, на больших станциях — там была хоть маленькая гарантия, что вода чистая — не протухшая и не отравленная диверсантами (что, говорят, бывало в начале войны).

...Фашисты постреляли и улетели. Но поезд наш еще долго стоял, как будто специально поджидая нового налета. Я сидел на верхних нарах рядом с Георгием Григорьевичем — возле него почему-то было надежно и спокойно. Высокий, худой — кожа да кости, немного сутулый, с большим орлиным носом, этот инженер-строитель, узнав, что я начинающий артист, как бы потянулся ко мне: просил читать ему Пушкина, Блока, Гумилева, напевать шансоны Вертинского... И мы немного подружились. Нравился мне этот человек — очень ровный и вежливый со всеми, типичный ленинградский интеллигент старомодной формации.

Дружба наша, к сожалению, была недолгой. Да это и не удивительно: я для него был, наверное, просто мальчишка — мне только что стукнуло двадцати три, а Георгий Григорьевич был уже довольно пожилой. И срок у него был настоящий — десять лет; а у меня — только шесть (по тогдашним временам — не срок, а просто так, забава).

А фамилия моего этапного друга была Будагов... Ну и что? — фамилия как фамилия... Это уж потом, много-много лет спустя она окуталась для меня флером старой романтики: оказывается, Григорий Моисеевич Будагов в конце прошлого века был главным инженером строительства того самого моста, с которого и начался наш Новосибирск. И улица здесь когда-то была Будаговская. И первая школа была построена на его деньги. И, кажется, собор Александра Невского...

А я, восседая в громыхающем вагоне на кособоких нарах, беседовал о серебряной поэзии с его сыном! А товарняк с политическими заключенными ехал через Обь по «мостовому переходу», построенному известным в России инженером — отцом моего друга Георгия Григорьевича. До сих пор не понимаю: почему он тогда ничего не рассказал мне об отце?

Потом, в лагере, на Третьем центральном лагпункте Сиб-лага СССР, мы с Будаговым виделись редко: работали в разных бригадах, жили в разных бараках. Его вскорости этапировали в какой-то другой лагпункт — кажется, в Кривощеко-во, на строительство нового завода.

...А встретились мы еще раз в конце пятидесятых в Кыш-товском районе, куда я приехал с концертами. Будагов увидел на афише мою фамилию и пригласил к себе в гости. Жил он в старенькой деревенской избе. Недавно его полностью реабилитировали, и готовился он к возвращению в Ленинград. И снова в тот летний вечер были у нас и стихи, и тихие песенки; была, конечно, водочка под пельмешки; был роскошный, чистый сибирский закат... И сидела с нами за столом молчаливая немолодая крестьянка в белой косыночке — жена Георгия Григорьевича. Она никогда не была даже в Новосибирске, а теперь ей предстояло ехать с мужем в какой-то Ленинград. Прежняя питерская семья Будагова погибла в блокаду, вот и обзавелся он в Кыштовке новой семьей.

Это хорошо, это правильно, что мне вспомнился сейчас Будагов — ведь он в меру своих сил помогал строить город, который начинал его отец.

Нет, до Колымы нас не дотащили. Несколько эшелонов с заключенными оставили, слава Богу, в Новосибирске. Здесь надо было срочно строить заводские цеха для оборонных заводов, жилье для эвакуированных. Наконец, нужно было горбатиться у станков — вытачивать снарядные гильзы; нужно было шить солдатские шинели, стирать и латать окровавленное белье, которое привозили с фронта.

...Рассказывают, что в годы войны сюда приезжал какой-то высокопоставленный американец. На вопрос, как ему понравился Новосибирск (который тогда гордо именовали «вторым Чикаго»), гость вполне равнодушно ответил: «Большая деревня». «Но ведь у нас такой красивый театр!» Американец, помолчав, сказал: «Новосибирск с его театром напоминает мне голодранца в шляпе».

Сказано было грубо, но достаточно точно — большинство районов города были тогда одноэтажными, деревянными, с мостками вместо тротуаров, с подслеповатыми фонарями, со скрипом ставень, с медленным уличным движением... Началась война... В Сибирь хлынул с запада поток эвакуированных. Невиданный размах экстренного строительства потребовал сотни, тысячи рабочих рук. Желательно дешевых. И каждое утро (и каждый вечер, конечно) по городу тянулись длинные колонны плохо одетых людей. Мужчины и женщины, старики и подростки: в рваных телогрейках, в замызганных бушлатах, в дырявых кирзачах, в уродливых бахилах под названием «четезе», — они шли и шли из лагпунктов на объекты, с объектов — в лагпункты. Знаменитая пересыльная новосибирская тюрьма всегда была переполнена... И когда я теперь иногда прохожу по улице 1905 года, мимо невродиспансера, мне все еще слышатся крики со сторожевых вышек: «Проходи, не задерживайся!..»

По бокам этих скорбных колонн шли солдаты с винтовками наперевес, злобно лаяли собаки, то и дело раздавались окрики «Подтянись! Шире шаг!..» и угрозы «Шаг влево, шаг вправо — конвой стреляет без предупреждения!»

В любую погоду — в жуткую непролазную грязь, в пятидесятиградусный мороз, в зной и в грозу, в дождь и в пургу — плелись по «второму Чикаго» «сиблаговцы-сибулонцы» — заключенные новосибирских лагерей.

Боюсь ошибиться — прошло все-таки более полувека, но в годы войны в городе, в разных его концах, было не менее шестнадцати лагерных пунктов и великое множество так называемых «раскомандировок» — маленьких лагерных подразделений в 20—30 человек заключенных.

Меня пригнали сразу же на Центральный лагпункт, что раскинулся возле какого-то длинного оврага на тогдашней городской окраине. Теперь это улица Учительская. Вот там, где ныне стоят дома №№ 17 и 19, темнел высокий забор, опутанный колючей проволокой, и возле бревенчатой вахты тихо скрипели широкие ворота; какой-то остроумец начертал на них: «Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет!» Потом этот жизнерадостный лозунг замазали известкой.

А за забором — около двадцати приземистых бараков и громадная площадь для утренних разводов. Десять тысяч человек каждое утро (без всяких там выходных и праздничных дней) строились здесь по пятеркам, формировались в бригады, в отряды, в колонны. Зверские крики охрипших бригадиров, десятников, надзирателей; стоны, плач — все, все впитал в себя этот новосибирский воздух, который до сих пор кажется мне на той улице уплотненным и промороженным!

Вначале, в первые военные месяцы, нас кормили плохо... Нет, не плохо — нас кормили омерзительно и унизительно: пустая несоленая баланда, в которой в лучшем случае плавала косточка от вонючей наваги; жидкая, как слизь, каша из какого-то неведомого «магара» — вот и весь обед... И в наступление пошел смертельный авитаминоз — жуткая болезнь «пеллагра», косившая тысячи людей.

Зимой я работал санитаром в лагерном госпитале. Зловеще памятное совпадение: 12 января 1942 года в осажденном Ленинграде скончался от голода мой отец, и в эту же самую бесконечную ночь в Новосибирске — только в моем больничном бараке — погибло от пеллагры двести сорок человек! А таких бараков у нас было четыре...

Вместе со мной дежурил санитар Анатолий Францевич Гидаш — известнейший венгерский поэт. Он сапожным ножом нарезал фанерные бирки — руки его были сплошь в кровоточащих мозолях... А я писал на бирке фамилию умершего и привязывал ее к левой ноге покойника... Не знаю, где их закапывали, эти желтые скелеты? Где-то поблизости от лагеря. Должно быть, бедная лошадка, таскавшая санки с трупами, совсем не отдыхала...

Неожиданно все переменилось! Черпак раздавалыцика плескал в ржавую миску суп, который уже не хотелось называть баландой; и каша была как каша — синеватая, конечно, но довольно густая, с рыжиковым маслом. И хлебная пайка немного увеличилась...

Видно, кто-то где-то сообразил, что строителей выгоднее кормить, чем хоронить с голодухи.

А работали мы теперь по 12—14 часов в сутки. И как работали! Все военные годы Новосибирск строился фантастически быстро. Вырастали мощные заводы. Формировались жилые кварталы. И главным образом все это строили люди подневольные — в основном политические заключенные: «контрики» и частично «бытовики». Как водится, матерые уголовники — «паханы», «воры в законе» — на работу не выходили.

Поздней осенью в теплый солнечный день нашу 257-ю бригаду привели в густой березовый лес неподалеку от лагеря. Мы валили кряжистые деревья, корчевали пни, а потом рыли большие землянки. «И кто же будет здесь жить? — спрашивал я. — Для кого роем землю в эдакой глухомани?» «Кажись, для эвакуированных», — отвечал бригадир.

Мы справились с земляными работами, и после нас сюда пришла бригада плотников...

А года через три, когда нашу колонну почему-то провели через эти же места, шедшая рядом со мной в шеренге Татьяна Всеволодовна Мейерхольд восхитилась: «Глядите, Юра, до чего же дивная улица в березовом лесу! Просто сказка! И какая идиллия — солнце, зелень, побеленные домики... Вот где бы жить и жить!..»

Сегодня как раз на этом самом месте высится весьма уже почтенный Дворец культуры им. Горького.

А Танечка Мейерхольд — дочь гениального режиссера, убитого на Лубянке — несколько месяцев работала в нашей бригаде, когда мы поспешно строили авиамоторный завод (ныне завод химконцентратов). Мы там делали бетонные полы в цехах. Сейчас не помню, для чего нужна была в бригаде бетонщиков эта худенькая нервная брюнетка? Но отлично помню, что осенью ее этапировали на станцию Шел-ковичиха в сельхозлагерь. По образованию она была зоотехник-коневод. Знаю, что после прибытия Танечки на Шел-ковичиху дела в том лагере пошли так хорошо, что даже сам грозный начальник Сиблага майор Моргунов помог ей досрочно освободиться!..

Я долго не мог в это поверить: Моргунов славился хамством и беспощадностью. Но вот поди ж ты! Характеры людские непостижимы: оказывается, этот Моргунов был страстным театралом и к фамилии Мейерхольд относился просто благоговейно!

И тут самая пора сделать небольшое замечание.

Вполне может быть, что эти мои заметки кое-кому покажутся странными из-за того, что нет в них кошмарных лагерных сцен, описанных Солженицыным, Шаламовым, Жженовым... Что поделать! Уж, видно, так устроена память сердца моего, что ужасные картины запомнились плоховато.

Конечно, изуверы-палачи были не только на Колыме, но и на Печоре, в Акмолинске и в Сибири... Возможно, кто-нибудь еще напишет про страшный лагерь уничтожения в Ис-китиме (на известковом карьере), куда я чуть было не угодил перед самым своим освобождением...

Но сейчас мне хочется подчеркнуть, что свет не без добрых людей, что среди лагерного начальства мне посчастливилось встретить порядочных граждан; и в общем их было не так уж мало в Новосибирске военного времени.

Разве могу я забыть Петра Петровича Соколова — начальника Центрального лагпункта? Сухощавый, седой, всегда подтянутый офицер, не очень улыбчивый — он среди заключенных славился справедливостью и человечностью. Сколько моих товарищей по несчастью обязаны жизнью этому суровому «гражданину начальнику»! Скольких он поддержал скупым добрым словом и посильной заботой!

Рассказывали мне, что жил он где-то на Волочаевской улице. Ничего, к сожалению, не знаю про детей его и внуков. Но если живы наследники Петра Петровича, то пусть они не стыдятся, что их предок носил голубые погоны в ту страшную противоречивую эпоху; пусть гордятся они человечностью капитана Соколова.

...Андрей Леонтьевич Денисюк, Николай Николаевич Сущев, Анна Ивановна Леонова — они в разных звания и должностях трудились честно в КВЧ — культурно-воспитательной части. Образования у них- было маловато и, как говаривал Сущев, «культурешки бы поднабраться!» Но свои душеспасительные функции исполняли исправно и на «врагов народа» украдкой взирали сострадательно. А даже тайное сострадание для нас тогда было куда дороже хлебной пайки.

Простой, краткий и понятный лозунг «Все для фронта, все для победы!» определял тогда жизнь всей страны — и на воле, и в заключении, придавая ей важный смысл и наполняя каждый день активной деятельностью.

С конца сорок первого и всю зиму сорок второго года заключенные Центрального лагпункта сооружали аэродром для завода им. Чкалова.

...Мы делали планировку,
Возили в тачках бетон,
А ветры, как псы, срывались
Со всех четырех сторон!..

Эти стихотворение я написал спустя тридцать лет. Но до сих пор мне слышится острый вой мартовской поземки на том призрачном, адском пространстве.

...Кто-то не выдержал и бросился бежать в сторону редкого перелеска. Тут же стрелок-конвоир (говорили, из таежный охотников) с одного выстрела на глазах у всех и всем в назидание насмерть уложил голубчика. И такая тишина наступила на летном поле. «Кто еще хочет бежать? Нет желающих?.. Продолжай вкалывать!»

Однажды на аэродром приехал первый секретарь обкома партии Михаил Васильевич Кулагин. Он привез с собой ящик водки.

Я очень хорошо запомнил его необычайную речь на небольшом митинге. Как всегда, было ветрено. И Кулагин кричал что было сил, ветер далеко разносил его голос: «Дорогие товарищи заключенные! Да, я не оговорился — знаю, что обращаюсь к вам не по правилам, не по инструкции. Но к черту сейчас всякие инструкции! Мы сегодня с вами действительно товарищи, потому что делаем общее дело: помогаем громить фашистов. Я вам верю, как самому себе. Вы настоящие герои военного времени! Вы построите аэродром досрочно!..»

Мы, политзаключенные, которых иначе как «контрики поганые» никто не называл, слушали секретаря обкома разинув рты. Многие молча плакали — я это видел своими глазами. И водка тут, пожалуй, была уже не нужна: взлетно-посадочная полоса вырастала прямо на глазах.

До славной победы на войне было уже недалеко, когда на Центральном лагпункте был установлен необычный мировой рекорд. Мой лагерный друг Сашка Добужинский (родной племянник знаменитого художника) ходил молчаливый и взбудораженный. Его, бывшего студента строительного института, определили учетчиком в бригаду каменщиков, которая возводила цеха на авиамоторном заводе.

— Что такой задумчивый? — спросил я его после отбоя.

— Боюсь, ничего не получится... — загадочно ответил Сашка. — Дело это пока что секретное, болтать о нем не нужно. Потому что если провалимся, вонь пойдет по всему Сиб-лагу — могут и головки полететь. Но мне кажется, что подготовились мы здорово: с кирпичом и раствором полный порядок. А ребятки — что быки на откорме, поглядеть страшно!.. Только бы погода, только бы не дождик!

Потом Добужинский рассказал все более внятно. Оказывается, где-то там, у начальства, родилась безумная идея: рвануть рекорд по скоростной кладке. Да не просто рекорд — а мировой! Не знаю, какие там были цифры, но получалось, что трое каменщиков должны были за одну нормальную рабочую смену возвести стены целого цеха... Или что-то вроде этого. И представьте себе — получилось! Здорово получилось!

В тот погожий осенний денек из города на стройку прикатило разное начальство. Явились и корреспонденты с фотоаппаратами. Огромный кумачовый плакат трепыхался на ветру:

Их метод всегда одинаков:

На вахте войны и труда
Навощик, Ефремов, Булгаков
Первыми будут всегда!

На другой день из этого немудреного стишка даже песню сотворили и спели ее на утреннем разводе.

А примерно через неделю на первой полосе газеты «Правда» (!) под очередной сводкой Информбюро появилась крохотная заметочка о том, что на строительстве завода в Новосибирске трое каменщиков установили мировой рекорд кладки кирпича. Вот и все. Даже фамилии рабочих не были упомянуты.

Но в самом лагере торжества все-таки были. Навощи-ка, Ефремова и Булгакова освободили в тот же день, когда они установили рекорд, тем более что срок у них подходил к концу.

Через несколько лет, уже после войны, на всю страну прославился новосибирский каменщик Максименко. Он тоже установил мировой рекорд на кладке кирпича. Максименко был вольнонаемный, свободный человек. А те трое, как ни говорите, были заключенными — взгляд на их достижение должен быть другим.

Я предан Новосибирску. Его нынешний облик создавался на моих глазах. И где-то в кварталах этого города оставил я капельки своего пота, слез и крови... Конечно, это никому не заметно, кроме меня. И никто не подозревает, что, проходя по улицам города, меня тянет сойти с тротуара на проезжую часть — шагать, как бывало, по мостовой. И что даже через полвека я все еще слышу хриплые окрики: «Подтянись! Шире шаг! Конвой стреляет без предупреждения!..»

Лопаты давно проржавели,
Тачки давно сожжены,
Серые чуни из корда
Сто раз позабыться должны.
А вот — ничего не забылось!
Я вечно на поле твоем,
Чкаловский испытательный
Маленький аэродром.
Я знаю, как там бывает
В мартовский гололед...
Земля моя дорогая —
Мой первый далекий взлет!

В институт — на полуторке

Полян Валентина Ильинична

Мы — это мои мама, бабушка и двенадцатилетняя я, бежим из Западной Украины от войны. Сначала уехали в Донбасс, потом долгие месяцы ехали в Узбекистан, меняя и продавая в дороге вещи. Там мы пожили недолго — узнали, что наши родственники перебрались в Сибирь, и решили соединиться с ними. Опять поезд, опять продажа вещей, и вот, наконец, Новосибирск! Место назначения — строящийся завод «Тяжстанкогидропресс». Стоял ноябрь, было холодно, и город был покрыт снегом. Да, собственно, города-то и не было. По крайней мере, там, где нам предстояло жить, — несколько бараков, строящиеся цеха и пустыри, пустыри... Унылое место! Не думала я тогда, что останусь навсегда в этом неуютном и холодном краю и что полюблю его.

В комнате, куда нас поселили, стояли в три этажа топчаны — там уже ютились шесть семей, теперь к ним добавилась и седьмая. Размещались так: внизу спали старики, на втором «этаже» — взрослые, на третьем — мы, ребятишки. Никто не брюзжал, не жаловался на тесноту, никто не ругался — жили дружно: не могу припомнить ни одного скандала. Несмотря на дикие условия, люди держались очень достойно.

Особенно тяжело приходилось нашей семье — после двух эвакуации у нас почти не осталось вещей, не было продуктов, и мы голодали. Чтобы как-то поддержать себя, ходили на покрытые снегом поля, рылись в мерзлой земле от темна до темна в поисках невыкопанной картошки и, можете себе представить, сумели таким образом набрать почти мешок!

Наконец мама сумела устроиться на работу в один из цехов завода экономистом, и я ходила ей помогать таксировать наряды. В цехе, несмотря на то, что не было крыши, уже работали станки и давали продукцию. Мамино рабочее место было в выгороженном небольшом помещении, где горел «козел» и где было скудное тепло. С едой стало полегче — у нас появились карточки: мамина, рабочая, и наши — иждивенцев. Но еды все равно не хватало, и бабушка даже начала опухать от недоедания — стремясь подкормить меня, она отрывала кусок от своего пайка... Теперь это покажется странным, но даже голод мы не воспринимали как нечто ужасное, не было чувства униженности или озлобленности — с голодом мирились как с естественным состоянием. Но если с едой плохо, то с одеждой — еще хуже! Мы все вконец износились. Приобрести одежду можно было только по ордерам, которые выдавались очень редко и в основном передовикам производства, поэтому когда мама приходила в дом с ордером, это было счастьем. Один раз она получила по ордеру кусок ткани — гобелен. Обычно им обтягивают мебель. Но это — обычно, а в тот раз из него сшили блузку для меня, а из остатка получился коврик! В том же году у меня появилась еще одна обновка — юбка из сатина. В таких нарядах я щеголяла в девятом классе.

С обувью дела обстояли просто безнадежно. На ногах у меня были грубые ботинки, латанные-перелатанные, давно потерявшие форму, раскисшие и растоптанные. И как же я мечтала о туфельках! И вот однажды судьба улыбнулась мне: маме по ордеру выдали... сапоги. С ними мы пошли к сапожнику, чтобы он сшил из них для меня туфельки по последней моде — на низком каблучке, с перепонкой на пуговке. И надо же было случиться, чтобы сапожник ошибся меркой и сшил туфли на размер меньше! С надеждой, что они разносятся, мы их забрали, и я отправилась в Бугринскую рощу на какой-то праздник, а это километра три-четыре... Туда я еще как-то шла, а вот обратно... Придя домой, рухнула на кровать со стертыми в кровь ногами. Но мысль, что мои драгоценные, долгожданные туфли могут продать, была для меня так невыносима, что когда пришла мама, я пустилась в пляс, чтобы доказать, как они хороши. Но маму обмануть не удалось, и с туфлями пришлось распрощаться...

На «Расточке», где мы жили, не было школы, и мы ходили довольно далеко: на территорию нынешней областной больницы, в школу № 63. Она располагалась в нескольких приспособленных деревянных домиках, но зато какие в ней были учителя! Энтузиасты, умницы, интеллигенты, вдохновенные личности, зажигающие словом, увлекающие своими науками. У них даже средние ученики могли быть уверены, что поступят в вуз, — такую они давали выучку! В школу мы ходили через речку Тулу. В те годы это была чистая полноводная речка с красивыми берегами. В ней купались и ловили рыбу, что сегодня невозможно даже представить — так изуродовали прекрасную реку всего за полвека! Весной Тула бурлила, кипела, выходила из берегов и непременно сносила мост, по которому ездили машины и ходили люди. Это ежегодное событие мы, школяры, воспринимали с ликованием: дорога в школу была отрезана! Каникулы среди учебного года! Особенную радость доставляло сознание, что другие учатся, а мыто нет! Как здорово! Неделю, а то и больше, пока мост водворяли на место, мы носились по улицам, радуясь солнцу и весне, а потом с удовольствием возвращались за парты, потому что свою школу все-таки любили.

К десятому классу вышел указ о раздельном обучении девочек и мальчиков, и нас перевели в школу № 70, что у кинотеатра «Металлист». Дорога стала занимать более часа, транспорта — никакого. И когда проводились какие-то мероприятия, приходилось ходить в школу два раза на дню. Без приключений не обходилось. Однажды после занятий во вторую смену нас с подружкой встретили четверо парней, перегородив единственную среди снега тропинку. Сначала потребовали денег, а потом, наставив пистолет, приказали снять шапки и пальто. Был мороз 35 градусов с ветром. Мы остались в одних платьицах и побежали назад в школу. Убегая, наши грабители бросили назад мою муфточку, за что я им до сих пор благодарна: у меня уже были обморожены пальцы рук, и неизвестно, чем бы закончилось еще одно обморожение. Вспомнила этот случай не для того, чтобы пожалеть себя, а для того, чтобы рассказать, что было дальше. В школе нам посочувствовали, сбегали куда-то за одеждой и проводили к одной из близживущих одноклассниц, чтобы мы могли хорошенько выспаться и прийти в себя после происшествия. Этому взрослые придавали большое значение, потому что назавтра предстояла контрольная работа, и надо было, чтобы мы ее не пропустили. Сейчас бы сказали: какая контрольная после такого стресса? А тогда учеба ставилась на первое место, и это было правильно. Попутно замечу, что милиция сработала оперативно: грабителей задержали в тот же вечер...

Закончив школу, я проработала год на заводе, скопила денег на одежду и поступила в педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Сбылась моя давнишняя мечта. Но поступить оказалось куда легче, чем в него ездить.

Сегодня путь с берега на берег не представляет никакой сложности — садись себе в комфортабельный вагон метро и через несколько минут ты уже перемахнул через реку. А тогда, в пятидесятые годы, это было настоящее путешествие. И если мне приходилось далеко ходить в школу, то попадать в институт было целой проблемой. Вы поймете, насколько неудобным и неприспособленным был Новосибирск, если я вам расскажу, как же я добиралась на учебу.

Мой маршрут был такой: от «Расточки», то есть от нынешней площади Сибиряков-Гвардейцев, до станции Новосибирск-Западный — пешком. Потом надо было садиться на электричку, расписание которой было очень неудобным: занятия в институте начинались в три часа, а она шла в 12 часов дня. За пятнадцать минут мы доезжали до станции Новосибирск-Главный, и надо было думать, чем занять себя до начала занятий. Если погода позволяла, садились в скверике, чтобы готовиться к семинарам. Доставали учебники и конспекты, если нет, — то оккупировали институтские подоконники.

Куда предпочтительней было добраться через понтонный мост на попутке. Делалось это так. Доходили до сада Кирова. За ним, за тоннелем, на углу стоял магазин, который почему-то называли еврейским. Вот у этого магазина часто останавливались порожние грузовики, возившие кирпич куда-то в сторону «Сибсельмаша». Шоферы охотно брали нас, студентов, с собой. Мы забирались в кузов и ехали стоя, с ветерком, в клубах красной кирпичной пыли. Машины тормозили неподалеку от института, что было очень удобно, — возле Чернышевского спуска. Мы выпрыгивали и начинали счищать кирпичную пудру с одежды, лица и обуви. Плохо, что такие поездки требовали частых стирок — с мылом-то было плохо.

Занятия заканчивались около восьми-девяти вечера, и опять на электричке нельзя было уехать. Мы возвращались целой группой, голосуя на понтонном мосту попутным машинам. Не все, конечно, останавливались, да и машин в то время было мало. Но те, кто подвозил, денег с нас не спрашивали. Уезжали по очереди: первыми те, кто сильнее замерзал, а мерзли мы страшно — и потому, что много времени доводилось проводить на улице, и потому, что одежонка была плохонькой. Долгие-долгие годы я сохраняла в себе ощущение жуткого, проникающего до каждой клеточки холода... Домой добирались к 11—12 часам...

И какое же было облегчение, когда от «Расточки» пустили трамвай! Правда, ходил он без всякого расписания и не чаще, чем раз в час, но если повезло, мы добирались до Западного королями!

На дневном я проучилась всего курс — жили мы бедно и маминого заработка не хватало даже на еду. Спасибо ей, что выдержала целый год и дала мне возможность хоть немного побыть настоящей студенткой. Я перевелась на заочное и отправилась опять на завод, который и стал моей судьбой.

И все-таки годы нашей юности были прекрасны! Они были наполнены воодушевлением великой Победы в страшной войне, огромными надеждами и энтузиазмом. А как мы любили свой неустроенный Новосибирск! С каким удовольствием гуляли по Красному проспекту, как любовались его красотой! А оперный театр? Мы не пропускали ни одного спектакля. В любой мороз, по льду через Обь пешком — ради прекрасных мгновений встречи с искусством! И никогда не позволяли себе войти в этот храм в будничной одежде, из последнего выделяя средства на нарядное платье, на туфельки. Потому что кто хочет, тот ищет пути, а кто не хочет, тот ищет оправдания. Мы хотели жить полной жизнью и жили ею!