1. ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ ПУШКИН!
Краснообск - небольшой научный городок внутри Новосибирска. Аграрный Ватикан, здесь находятся институты Сибирского отделения сельскохозяйственных наук. Их огромные здания построены справа от центрального проспекта, друг за другом, образуя кварталы, нанизанные на улицы со странными названиями С-100 и С-200. Слева от проспекта - жилые кварталы, расположенные кругами, словно знаменитые загадочные следы на английских полях. Через несколько тысяч лет, когда наши потомки раскопают эти каменные окружности, они сочтут их остатками неведомого древнего храма. В центре одного из кругов на высокий бетонный столб водружен человеческий "мозг", из которого вылетают птицы. Это скульптура знаменитого московского скульптора Франгуляна под названием "Полёт мысли". Уверен, потомки сочтут её идолом, которому молились жители древнего Красного Обска.
От скульптуры - шагов сто до Дома детского творчества, на втором этаже которого - Краснообская центральная библиотека. Мы приехали на встречу с читателями вместе с драматургом Юрием Мирошниченко. Юрию Анатольевичу - семьдесят, его пьесы идут в театрах Москвы, Питера и Новосибирска. От шахтерской молодости у него осталась мужицкая кряжистость и основательность, от работы на Севере - цепкость взгляда и хитрая полуулыбка.
- Посчастливилось мне встречаться с Леонидом Максимовичем Леоновым, - вспоминает Мирошниченко. - "Русский лес", помните? Глыба! Последний классик, ещё из того ряда - Достоевский, Толстой, Леонов... Удивил меня: "Я, - говорит, - с Пушкиным за руку здоровался!"
Юрий Анатольевич прячет улыбку в бороду и замолкает. Делает драматургическую паузу.
- Как так? - не выдерживает кто-то из читателей в зале.
- Имена могу спутать, - поясняет Мирошниченко, дождавшись вопроса, - но смысл вот в чём: Леонов знал Горького, здоровался с ним за руку, Горький здоровался с Толстым, Толстой - с Тургеневым, Тургенев - с Гоголем, а Гоголь - с Пушкиным. Вот и получается: с самим Пушкиным здоровался.
- А вы?! Вы же с Леоновым здоровались! - тут же следует реплика из зала. - Получается вы тоже с самим Александром Сергеевичем?
- Да ну, - отмахивается Юрий Анатольевич. - Я - скромный.
Что ему Пушкин? Он не поэт, а драматург.
Слушают нас хорошо, с интересом. После встречи подходят, просят автографы. Детишки протягивают листочки, вырванные из школьной тетрадки. На другой стороне - контрольная с оценкой. Наконец, остаемся одни, и заботливые библиотекари приглашают нас к столу - попить чаю и перекусить бутербродами.
- Здорово вы выступили! - говорю я Юрию Анатольевичу, как бы невзначай протягивая руку.
Я-то не драматург, я - поэт. Ничего не подозревающий Мирошниченко её пожимает.
Здравствуй, брат Пушкин!
2. ПОСЛЕДНИЕ ЧИТАТЕЛИ
За окнами районной библиотеки – ранние сумерки. Они только-только начали густеть, застывая иссиня-чёрным глянцем, в глубине которого вспыхивают и гаснут звёзды и автомобильные фары. Перед окнами выстроились в ряд стулья с прямыми деревянными спинами и жёлто-коричневыми квадратными животами. На одном из них сидит мальчишка лет десяти, привалившись к спинке и положив на колени книжку. На другом – его младшая сестрёнка. Ей лет шесть, у неё две торчащих в стороны косички, и свою книжку она положила на соседний стул. Оба увлеченно читают. «Дети библиотекарей», - догадываюсь я.
Мы ожидаем машину из Новосибирска, но её всё нет: пятница, пробки, Советское шоссе стоит намертво. Снег летит с неба уже вторую неделю, почти беспрерывно, мелкий и влажный. Новосибирск зарылся в сугробы, рисуя узкие тропы поверх заметённых тротуаров. Чтобы разминуться со встречным прохожим, нужно либо шагнуть по пояс в снег, либо обнять друг друга, придерживая за локти и талию. Непогода сближает в самом прямом смысле. На переездах через трамвайные и железнодорожные пути колёса автомобилей шлифуют настывший по обе стороны от рельс лёд, пока кто-нибудь из водителей не выскочит из своей машины и не подтолкнёт застрявшего. Эта бесконечная череда подталкиваний напоминает игру в «пятнашки», только наоборот. Тот, кого догнали и «запятнали» - свободен. А голит дальше на рельсах - догнавший.
Посетители библиотеки уже разошлись, скоро она закроется. Лишь ребятишки всё читают свои книги, шурша страницами и не обращая внимания на время. Они – далеко. Где-то в своих мирах, расположенных в ином пространстве и ином времени. На соседних стульях они сейчас дальше друг от друга, чем мы от вспыхивающих за окошком звёзд. Девчонка-дошкольница меня искренне изумляет: какой интересной ей должна казаться книга, если она второй час не может от неё оторваться? «Нет, - решаю я про себя, – всё-таки дети библиотекарей – особенные». Или, может быть, это взрослые у них особенные?
Как Дора Борисовна Трайман, о которой по дороге из Новосибирска, рассказывал мне Юрий Мирошниченко. В детском клубе «Тимур» на проспекте Маркса, главной улице новосибирского левобережья, в далёкие теперь советские времена она вела театральный кукольный кружок. Это была особая педагогика: куклы воспитывали детей. Летом, в хорошую погоду, спектакли ставились прямо во дворе, и посмотреть их собирались жители окрестных домов. Эти куклы, слепленные самими ребятишками, связывали новосибирских подростков с их сверстниками в довоенной Польше и с одним из самых знаменитых педагогов ХХ века – Яношем Корчаком. В кукольном театре приюта Корчака некогда занималась сама Дора Борисовна. Она даже успела немного поработать его помощницей, а потом пришли немцы и увезли приютских детей в концлагерь. Юную еврейскую девочку Дору и ещё несколько человек удалось спрятать в больнице. А сам Корчак, как известно, несмотря на предложение нацистами свободы, не оставил своих воспитанников и погиб вместе с ними в газовой камере. С большим трудом Доре удалось вырваться из оккупации и перебраться на советскую сторону. Но и тут её ожидали испытания: перебежчикам по эту сторону границы не очень-то доверяли. И выслали юную девушку в Сибирь, в небольшой город Искитим, работать на цементном заводе. Только много лет спустя ей удалось получить педагогическое образованиe и заняться тем, чему учил Корчак – воспитывать детей. Два года назад благодарные воспитанники Трайман собрали деньги на изготовление мемориальной доски и «пробили» вместе с драматургом Мирошниченко разрешение на её установление.
- Пошёл я по кабинетам, - усмехается Юрий Анатольевич, - а мне один чиновник говорит: «Какие же вы, евреи, дружные. Всегда за своих стоите». Хотел ответить, что я такой же еврей, как он – балерина, да связываться не стал.
Десять минут восьмого, время работы библиотеки вышло.
- А вы что здесь сидите? – обращается библиотекарь к ребятишкам. – Вас родители не потеряли?
Это, оказывается, вовсе не её дети! А совершенно посторонние самостоятельные читатели. Десяти и шести лет.
Мне кажется, они читали очень правильные книги. Иначе бы давно отправились домой... А ещё мне кажется, что у них очень правильные взрослые живут дома.
3. КОГДАБВЫЗНАЛИИЗКАКОГОСОРА
У настоящего поэта нет денег на трамвай.
А у меня, буржуя, даже на обратный проезд были.
И слово "круассаны" я знаю, хоть и пишу его со словарём, а за глаза называю рогаликом.
В трамвае хорошо! От моей окраины до итальянского ресторана в центре - минут сорок, можно примоститься на тёплом сиденье у окна, закрыть глаза и думать о литературе.
После смерти поэты становятся тараканами в чужих головах. И получают новые имена: таракана-тютчева зовут Умомроссиюнепонять, таракана-блока - Ночьулицафонарьаптека, а таракана-лермонтова - Белеетпарусодинокий. В голове человека, окончившего школу, ползает до сотни подобных насекомых: Вбагрецизолотоодетыелеса, Лицомклицулицанеувидать, Скажикадядяведьнедаром...
Интеллигентные люди никогда не спорят между собой сами, за них спорят их тараканы.
- Аршином общим не измерить! - утверждает один.
- Последнее прибежище негодяя! - возражает ему другой.
- С раскосыми и жадными очами! - зловеще шевелит усами первый.
- Страна рабов, страна господ! - тычет в окружающее пространство лапкой его оппонент.
Один мой друг (назовём его N.) в лихие девяностые имел шанс стать настоящим бардом: ходить без гроша в кармане и петь на квартирниках за ужин, выпивку и поцелуи поклонниц. Но стал заместителем директора торговой фирмы. В голове его жил здоровый жирный таракан по имени Ешьананасырябчиковжуй (бывший Маяковский). И лет десять, пока таракан не загнулся от водки, N. ходил на дни рождения, праздники и поминки с большим ананасом. Но от судьбы не скроешься: у неё дробовик пристрелян, а глаз намётан. В самый разгар кризиса среднего возраста она выстрелила из-за угла, N. бросил осточертевшую работу и зажил в своё удовольствие, перебиваясь случайными заработками.
Грохоча на поворотах, трамвай вёз меня в итальянский ресторан, там кормили обедами писателей - участников литературного фестиваля. С ресторанами у меня отношения сложные. Я вырос в простых рабочих столовых, где на раздаче стояли чайные блюдца с половинками варёных яиц в кокетливых майонезных шляпках и сметана в гранёных стаканах. Первый раз в ресторане я оказался с отчимом по пути на лодочную базу. Я ещё не ходил в школу, но название этого заведения прочитал самостоятельно и помню до сих пор - "Волна". Располагалась "Волна" на задворках речного порта и забрести в неё просто так, случайно, было совершенно невозможно. Туда нужно было добираться целенаправленно, через район трущоб под названием Нахаловка. Портовые грузчики, речники, мелкое припортовое жульё, блатные, воры, рабочие магазинчиков и контор вдоль Чернышевского спуска... Кажется, мы стали тогда свидетелями драки, в которой два таракана-тёзки по имени Впереулкекаждаясобака выясняли между собой отношения с помощью ножей. С того самого раза ресторан у меня прочно ассоциируется с шумным, прокуренным и опасным местом.
На очередном повороте мыслей (и трамвая) неожиданно в моей голове проснулся таракан по имени Когдабвызналиизкакогосора. Обычно он лазит по помойкам и подбирает выброшенные объедки впечатлений, но на фестивале ему привалил жирный и аппетитный кусок, и он стал подбивать меня сочинить на "понаехавших" писателей дружеские эпиграммы.
- Я же их совсем не знаю, - отнекивался я.
- Ты знаешь их фамилии! - бубнил Когдабвызналиизкакогосора. - Этого достаточно. Вспомни Гафта! "Уходит Даль куда-то вдаль", "Твоя фамилия Лавров, я лавры дать тебе готов".
- Чтоб не оставить читателя с носом, с Носовым нужно оставить читателя, - подумав, сочинил я.
- Старикдержавиннасзаметил! - восторженно захлопал в ладони лап таракан. - Газуй, жми на все рифмы до упора! Выжми их фамилии досуха!Мырожденыдлявдохновенья.
Глядя на поэта со стороны, трудно отличить его от сумасшедшего. Сидит в трамвае, губами шевелит, на окружающих не реагирует. В руках вместо проездного шариковую ручку держит, на вопрос "ваш билетик?" показывает мятый листок бумаги с неразборчивыми каракулями. Слова "оплачиваем проезд" пытается на эту бумажку записать и придумать к ним рифму. "Георгиевстоговкрусанов", - беззвучно бормотал я фамилии, держа в руках бумажный лист. Возле остановки "Воинская" пала первая фамилия. Человек, прочитавший четыре книги Георгиева согласно моей эпиграмме, становился полным Георгиевским кавалером. Возле Октябрьского рынка не устоял Стогов: читательница Лена нашла иголку в Стогоff сена. Один Крусанов продолжал держать оборону. У станции метро "Речной вокзал" он отбился от толпы русых поклонниц, на остановке "Маковского" выстрелом в упор уложил американского артиста Тома Крузанова, а рядом с автовокзалом в одиночку обыграл аргентинский футбольный клуб "Крусеро дель норте". Впрочем, было бы кого обыгрывать! Третья лига, кажется... Я вышел из трамвая и попытался придумать что-нибудь на ходу. Крусанов стоял насмерть.
Итальянский ресторан на "Волну" не был похож совершенно. За три дня фестиваля я не увидел за его столиками ни одного портового грузчика. Когда мне принесли заказ, я понял почему: еды в огромной тарелке было столь мало, что ни один грузчик не протянул бы на этих харчах и недели.
- Передайте вашему повару, что он жадина! - высказал всеобщее мнение официантке Илья Стогов.
Я сунул клочок бумаги с эпиграммами в карман брюк, прошёл в зал и уселся на свободное место. На середине стола стояла маленькая плетёная вазочка с рогаликом.
- Круассан! - не удержался от радостного возгласа Ешьананасырябчиковжуй (бывший Маяковский).
Бросив по сторонам осторожный взгляд и убедившись, что никто не обращает на меня внимания, я вытащил из кармана листок и написал: "Ешь круассаны, Павел Крусанов".
***
Вряд ли писатели запомнили мимолётный эпизод вручения им эпиграмм. Всё случилось суетливо, между делом, на фуршете после третьей рюмки. Из рук в руки. После пятой рюмки я ушёл, нужно было успеть на трамвай.
У настоящего поэта нет на трамвай денег.
И даже если они у него случайно окажутся на проезд "туда", то на "обратно" точно не будет.
А у меня, буржуя, были.
В вагоне хорошо! От итальянского ресторана в центре до моей окраины - минут сорок, можно примоститься на тёплом сиденье у окна, закрыть глаза и думать о том, как завтра в Питере человек обнаружит в кармане непонятный клочок бумаги.
"Ешь круассаны, Павел Крусанов", - прочтёт он.
Повертит мятую бумажку в руке, пытаясь припомнить откуда она взялась и всё что это может значить, но так и не припомнит...
****
...Глядя на поэта со стороны, трудно отличить его от сумасшедшего. Сидит в трамвае и хихикает сам с собой.
4. БЫЛ Я В ТОЙ РЯЗАНИ
Дядюшке Джо, живущему в какой-нибудь тьмутаракани вроде Мохаве, абсолютно наплевать, что я о думаю о месте его жительства. Даже если я скоплю денег, приеду в Мохаве, доберусь под палящим солнцем до его заброшенного городка из пятнадцати покосившихся фанерных домиков и выскажу всё, что думаю об этой песчаной заднице мира, он лишь флегматично сплюнет мне под ноги жевательный табак и постучит пальцем по виску.
Вечером, когда луна выползает из жёлто-коричневых песков на небо, Джо вместе с такими же, как он, стариками, будет сидеть на потрескавшихся пластиковых стульях у старого трейлера, потягивать из бутылочного горлышка пиво, сплёвывать табак и хрипло подпевать соседу, играющему на гитаре "Hello brother":
"Ты можешь убраться на край Земли и вернуться обратно, улететь, уплыть или уехать на поезде, но где бы ты ни был, везде одно и тоже: мужчине нужны деньги, место под солнцем, женщина и лучшая жизнь для детей".
Родина дядюшки Джо - внутри.
И эти пятнадцать покосившихся фанерных домиков, большой ржавый трейлер, автозаправку и выцветший американский флаг над крышей он возит с собой, куда бы ни поехал. Он живёт в центре мироздания.
Изменить Родине для дядюшки Джо - это изменить себе.
Наша Родина - снаружи. Оттого мы способны удаляться от неё на невообразимые расстояния и спокойно предавать себя, не предавая её. Самый отъявленный негодяй у нас может героически отдать жизнь за Отечество, и его поступок создаст для мыслящих по-западному потомков неразрешимый исторический парадокс. Но будет понятен потомкам, мыслящим по-русски: Родина - она ведь мать. Собственную мать может любить даже последний негодяй.
Дядюшке Джо плевать, что я думаю про Мохаве. Наш человек, особенно провинциал, не раздумывая даст в морду, если я ненароком задену его малую Родину.
...Питерский писатель Илья Стогов читал в переполненном конференц-зале новосибирской областной библиотеки лекцию. О Париже, ставшем Меккой для художников и писателей девятнадцатого - первой половины двадцатого веков. О Лос-Анджелесе - святом городе киношников. О Нью-Йорке с его театральным Бродвеем... Публика собралась интеллигентная, слушала с интересом. В клетчатой рубашке, с бабочкой, Стогов порхал над сценой, словно махаон из семейства парусников. Свободных мест не было, ближе к выходу люди даже стояли, вытягивая шеи. Лишь рядом со мной, в дальнем углу зала, мужчина в толстом вязаном свитере и потёртых зимних джинсах не проявлял к выступлению никакого интереса. Это был шофер, привезший на встречу со Стоговым журналистов и теперь дожидавшийся, пока они запишут всё, что им нужно. Краснощёкий, широкий в кости, с двухдневной щетиной на щеках и носом-картофелиной, шофёр полулежал на стуле, оплыв туловищем по спинке вниз. Грубые пальцы его переплетены были на животе и подрагивали - он дремал, прикрыв веки. До конца лекции оставалось совсем немного, и тут докладчик допустил просчёт.
- Взять, например, Новосибирск, - сказал он. - Я думаю, ваш город по размерам можно сравнить с Рязанью...
Закончить свою мысль писатель Илья Стогов не успел. В интеллигентном библиотечном зале, до того притихшем и внимательном, возник невнятный гул. Так гудит пчелиный улей - совершенно не разобрать о чём, но явно угрожающе. Докладчик зацепился крылом за этот новый звук, сбился с мысли и остановился. И тут же с разных стороны в него полетели реплики:
- Третий город страны...
- Столица Сибири...
- Академгородок...
- Обское море...
Шофёр в толстом вязаном свитере проснулся от шума, приоткрыл веки и секунды две соображал, где находится.
- Что случилось? - лениво поинтересовался он, не меняя позы.
- Илья Стогов Новосибирск с Рязанью сравнил.
- Новосибирск?! - не поверил шофёр, и, с необычайной резвостью вскочив на ноги, выкрикнул в сторону сцены: - Да был я в той Рязани! Никакого сравнения!