. Жернакова-Николаева[7]
ЦВЕТАЕВСКИЙ ДОМ
Лейтмотивом цветаевского дома было взаимное непонимание.
Профессор Иван Владимирович Цветаев не понимал ни своей первой жены
(урожденной Иловайской), ни второй жены, как и она его. Он не понимал и
своих детей, а они в свою очередь не понимали его. И между старшей
дочерью Ивана Владимировича — Валерией, ее родным братом Андреем и
сводными сестрами их Мариной и Асей парило такое же непонимание. А
между тем все они были превосходными людьми…
Иван Владимирович не понимал, почему в свое время хорошенькая,
кончившая институт Валерия не пожелала выйти замуж, а, несмотря на
свои достаточные средства, стала по идейным соображениям простой
учительницей, вела спартанский образ жизни и даже своему любимому
пению (у нее был очень красивый голос) уделяла время только для
благотворительных вечеров, и то выступая только в хоре, чтобы не
выделяться.
Валерия была сердечным, чистым, ласковым, очень религиозным
человеком. Ее образ, начертанный Мариной, совсем не соответствует
действительности. В данном случае Марина была небеспристрастна…
Иван Владимирович не мог постигнуть, почему его младшие дочери,
дочери профессора, не кончили даже гимназии. Он не понимал, что
гимназические рамки теснили Марину, были ей невыносимы. Ася же
вышла из гимназии, подражая сестре. Иван Владимирович не понимал,
почему ими владеют какие-то странные, чуждые ему настроения, почему
они ведут самостоятельный, совсем неподходящий, по его мнению, для
барышень образ жизни. Ездят они за границу, в последнюю минуту
предупреждают его о своих замужествах с молодыми людьми, с его точки
зрения неудовлетворительными. Ему казались дикими их знакомые.
Цветаев был далек от богемы. И даже стихи Марины, которыми он мог бы
по справедливости гордиться, были ему не только непонятными, но, может
быть, и не совсем приятными…
Ивана Владимировича я знала с детства. Он был другом моего отца.
Они вместе были старостами церкви Румянцевского музея (там был не
один староста, а четыре, — собственно, совет старост). Кроме них
старостами были еще Урсати (управляющий казенной палатой) и
коммерсант Дунаев. Но не только церковные дела соединяли Ивана
Владимировича с моим отцом, кроме этого у них было много общих
интересов.
Иван Владимирович был человеком, всецело преданным своему делу.
Человек он был мягкой, нежной души, иногда совершенно наивный. Я
помню, как однажды он рассказывал о совете, который он дал императору
Николаю Второму. Было это на одной из аудиенций, которые охотно давал
ему государь, прекрасно относившийся к профессору Цветаеву. Речь зашла
у них о студенческих беспорядках. Иван Владимирович поведал государю,
какие милые и приветливые бывают студенты, когда осматривают музеи и
картинные галереи. Иван Владимирович кончил свою речь словами: «Ваше
Величество! Надо основывать больше музеев и галерей, тогда не будет
студенческих беспорядков…»
Цветаевский дом был очень уютен. И только зал, приятный своей
прохладой летом, был холоден зимой. Остальные комнаты теплые.
Особенно теплым был верхний этаж. Туда вела деревянная лестница,
заканчивавшаяся площадкой. Наверху прямо находилась большая комната
(бывшая детская), налево комната с красными обоями, которую так любила
Марина и где обычно, когда она была девушкой, она, говорят, принимала
Макса Волошина. Левее этой комнаты были еще две просторные комнаты
Андрея.
Лестница на площадке была обнесена балюстрадой, на которой мы с
Андреем любили сидеть, разговаривая. Мы находились как бы над бездной.
Часто Андрей играл мне там на мандолине. Играл он артистически. Это
наше времяпрепровождение отразилось в одном его полушутливом
стихотворении:
Был еще один дом, в котором кроме цветаевского мы иногда
встречались с Мариной. Она бывала в нем редко, я часто. Это был дом
Анны Александровны Адлер. Она была другом как Ивана Владимировича,
так и моих родителей.
В этом доме бывали многие профессора, например — Новгородцев,
Кистяковские, Шарвин, бывали В. Маклаков, Липковская, Шаляпин,
Бакланов, семейство адмирала Вирэн, когда бывали в Москве, и другие. Ее
близкими друзьями были С. А. и М. Н. Муромцевы, Петр Дмитриевич
Боборыкин, художник Н. Д. Бартрам.
Однажды Анна Александровна спросила Марину ее мнение обо мне,
не забыв указать, что меня, такую юную, уже печатает в своем журнале
«Жизнь для всех» профессор В. А. Поссе. Как я потом узнала, Марина
безапелляционно ответила: «Из вашего вундеркинда ничего не выйдет.
Свое некоторое дарование она растеряет в светских удовольствиях». У
Марины слово «светский» было тогда почти бранным. В одном из
стихотворений, посвященных сестре Асе, она писала: «Ты принцесса из
царства „не светского“». Я очень равнодушно отнеслась к суровому
приговору Марины. Я тогда, к сожалению, совсем не ценила и не понимала
ее. Я относилась к ней так же пренебрежительно, как большинство из
нашего общества. И насколько я, читая на новых и на древних языках
(латинском и греческом), тоже знакомых мне с детства, довольно хорошо
уже знала классическую литературу, настолько была совершенной
невеждой в современной мне поэзии и прозе. Довольно упомянуть, что я,
кроме Бальмонта, никого не читала, даже Блока. И хуже всего — и знать не
хотела. И когда Андрей начинал мне декламировать из Блока, я просто
прерывала его.
Один раз, один только единственный раз Марина отнеслась ко мне
ласково и улыбнулась мне. А улыбалась она прелестно. Эту ее улыбку,
предназначавшуюся мне, я навсегда сохранила в памяти.
Было это так. Однажды перед свадьбой Аси я была у Цветаевых.
Нижние комнаты были полны ее приданым. В зале помещались
исключительно хозяйственные предметы. Мне пришла в голову
сумасбродная мысль: я предложила Андрею сыграть в цыган. Мы с ним
повязали на головы красные повязки, через плечо надели красные ленты.
Взяв огромный таз, мы налили в него спирт и зажгли. Это должно было
изображать костер. Андрей под гитару стал петь цыганские романсы. Вдруг
в зал ворвалась их знаменитая экономка Александра Олимпьевна. Надо
сказать, очень преданная Цветаевым. Всплеснув руками, она завопила:
«Барышня, милая, Андрей Иванович! Да ведь вы дом сожжете. Анастасии
Ивановны приданое погубите». «Цыгане шумною толпой по Бессарабии
кочуют», — засмеялась я ей в ответ.
В это время в комнату пошли Ася и Марина. Ася недовольно взглянула
на нас… А Марина, с веселыми искорками в глазах, обласкала меня
несказанно милой улыбкой. Конечно, мы прекратили нашу забаву. Кстати,
добавлю о свадьбе Аси. Когда все уже были в церкви и ждали жениха, он
запоздал. Андрей был шафером. Потом он по секрету сказал мне, что они,
шафера, застали жениха в полном парадном костюме, но… запускающим
во дворе воздушного змея. Он был еще очень молод.
На торжество открытия памятника императору Александру Третьему,
где должна была присутствовать вся царская семья, где перед государем
Николаем Вторым должны были проходить церемониальным маршем
войска, Иван Владимирович решил взять Валерию, Андрея, Марину с
мужем и меня. Мы должны были смотреть на церемонию с балкона
бельэтажа голофтеевского дома[8] (как раз напротив) вместе с князьями
Голицыными, хорошими знакомыми Цветаева. Так как нам надо было
очень рано туда отправляться, то я ночевала у Цветаевых. Валерия спала в
бывшей детской, а я в комнате с красными обоями — этой комнаты, надо
сказать, я очень побаивалась. За утренним кофе, который мы пили наскоро,
так как нам был заказан в ресторане завтрак уже в дом Голофтеева, Иван
Владимирович, видимо долго готовясь к тому, как приступить, наконец
изложил нам свою просьбу. Он просил, чтобы во время торжественной
церемонии мы не делали никаких критических замечаний. Эта просьба
никак не могла относиться к Валерии, к Андрею и ко мне. Марина же, если
не ошибаюсь, в то время была левонастроенная. В ответ было молчание,
что очень озаботило старика. Но все сошло благополучно, и мы вдоволь
насладились чудесным, незабываемым зрелищем…
Желая все же как-нибудь сплотить семью, Иван Владимирович
устраивал иногда «семейные обеды». На них приглашались Валерия,
Андрей, Марина с мужем, Ася с мужем и, уж не знаю почему, возможно
для оживления, я.
Валерия с трудом вымучивала из себя несколько фраз. Иван
Владимирович изо всех сил старался поддержать разговор. Марина, Ася и
их мужья упорно молчали. Марина смотрела хмуро, исподлобья и
невыносимо скучала. Говорили и смеялись только я и Андрей. Но и мы
бывали довольны, когда, наконец, после ряда кушаний появлялся торт —
специальность цветаевского дома. «Торт с решеткой», как мы его называли.
Этот торт с кофе знаменовал окончание томительного обеда.
Я могу только пожалеть, что так поверхностно, так легкомысленно
относилась к Марине, не сумела оценить ее и этим многого лишила себя и
других. Сколько бы у меня могло быть о ней воспоминаний. А теперь на
мою долю выпали только крохи их