Зоя  Булгакова  "Судьбе говорю спасибо"

Родители мои поженились в 1900 году. Построили они дом на улице Ломоносова, 23
(на этом месте сейчас находится здание филиала Академии наук), надворные
постройки всякие, купили скотину и стали детей
заводить. Пятерых человек родили! Я, четвертая, родилась в 1914 году. Тогда город
назывался еще Новониколаевском.
Отец с матерью были людьми неграмотными, умели только расписаться, но зато
обладали врожденной культурой. Я в нашем доме никогда не слышала не только
бранных слов, но даже просто грубых, не видела скандалов. Были они людьми
верующими, православными, поэтому с церковью у меня связано немало
воспоминаний, тем более что она находилась в двух шагах от нашего дома — на
территории нынешнего Центрального парка — и считалась кладбищенской, потому
что на месте этого парка и стадиона «Спартак» было кладбище.
Мы, ребятишки, очень часто бегали в церковь свадьбы смотреть. По звону
колоколов мы определяли, какое событие там происходит. Если колокол звучит
протяжно, грустно — би-и-м, би-и-м, то значит, похороны, а если весело — ти-ли-ли,
ти-ли-ли, то значит, свадьба! А свадьба — это так интересно, целый спектакль! И как
невеста одета, и хороша ли собой, и на чем приехали, и как гости наряжены —
праздник! Кстати, о праздниках. Главным праздником считалась Пасха. Хорошо
помню, как впервые упросила отца взять меня в церковь к ранней заутрени куличи
святить. С вечера приготовила себе одежду, чтобы впотьмах не искать — света-то
не было электрического, только керосиновые лампы. Одна такая большая-большая
стояла у нас на столе под красивым абажуром. В церкви так хорошо! Света — море!
Сладким ладаном пахнет, священники все в блестящих одеяниях, а поют как!
Вернулись, когда только светать начало. Разговляться еще рано. Ложимся еще
немного поспать. А как просыпаемся, то тут-то и начинается самое главное,
праздничное. Для каждого из нас, особенно для девочек, мама готовила обновки.
Новые платьица лежали с вечера наглаженные у наших постелей. Накануне мама
накрывала длинный стол специальной пасхальной скатертью и еще с вечера
ставила на него все необходимое для разговления. Все было так нарядно, так
вкусно, так заманчиво: творожная пасха, куличи, гусь, поросенок, крашеные яйца.
Мама умела все это красиво расставить. А на полу лежали особые дорогие
пасхальные дорожки, которые вынимались только на Пасху и на Рождество. Сразу
после праздника их убирали.
Мы все вставали в ряд перед иконой, и отец запевал, а мы подхватывали: «Христос
воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробе живот доратав!»
Смысла последних слов я не понимала и начинала хихикать. Еще меня забавляла
особая серьезность и торжественность на лицах моих родных, и я прыскала то и
дело. Все такие серьезные, а мне смешно! Брат стоял рядом и давал мне украдкой,
чтоб отец не увидел, подзатыльник или дергал сзади за платьишко. Я хихикаю
опять, и брат опять — хлоп! Опять по затылку!
Когда домашний молебен кончался, мы все христосовались и садились за этот
великолепный парадный стол. И я помню, как впервые выпила. Нам разлили
церковное вино, которое, кстати, и продавалось в церкви, в маленькие рюмочки, я
выпила, опьянела и стала кричать: «А где поросенок? Я не вижу поросенка!» Потом
родные долго вспоминали мое буйство и то, что поросенок стоял передо мной!

Потом приходили визитеры. Тут был особый ритуал. Приходил один мужчина,
нарядно одетый, без жены — визитер. Отец ждал этого и готовился заранее, варил
пиво из меда. На печке стоял большой бочонок с краном, пыхтел, шипел, потом его
снимали, остужали, как-то осветляли напиток и получалось пиво. Когда отстоится,
оно такое чистенькое, сладенькое, прозрачное, хмельное. Его разливали в графины.
Водки в нашем доме никогда не было, и я не помню своего отца пьяным. Папа
наливал визитеру пиво в лафитник — такой высокий стакан с расширенным верхом.
Мужчины христосовались, поднимали бокалы не чокаясь и медленно потягивали
напиток серьезно и важно беседуя минут 15—20. Потом отец наливал в лафитник
опять, опять следовали слова: «Христос воскрес», и посетитель, выпив очередной
лафитничек, степенно удалялся поздравлять с праздником других важных для него
особ. Непременным условием этих визитов было правило вернуться домой трезвым.
Иначе — позор! На Пасху никаких других гостей, никаких гулянок у нас не было
заведено. Зато отец перед праздником вкапывал во дворе в землю два высоких
столба с перекладиной, навешивал крепкие веревки, клал на них большую доску и
получались великолепные качели. Наболтаешься на них, бывало, до тошноты за
весь день. Но зато весело!
Удивительно, но кладбище, расположенное так близко от нашего дома, совсем не
казалось нам страшным. Напротив, оно давало возможность новых забав и
приключений. Вернее, не оно, а огромный ров, окружавший его. Этот ров служил
одновременно и оградой. Зимой в него свозили и сбрасывали снег со всей окрути.
Когда приходила весна, начиналось самое интересное — в образовавшемся потоке
воды плыли корабли и кораблики, плоты и доски — мальчишки устраивали здесь
целые флотилии. Когда наступало лето, во рву плавала и плескалась ребятня. Вода
здесь была проточная и быстрая настолько, что плыть против течения удавалось не
каждому мальцу. Но это было здорово! Живая вода в центре города — то-то
радость!
А еще я помню, как в середине двадцатых годов в газете появилось объявление:
«Граждане, на месте кладбищенской территории будет создаваться парк.
Желающие могут перезахоронить своих родственников», и назывались адреса
новых кладбищ — у Березовой рощи и у аэропорта. И что тут началось! Боже мой!
Весь Новосибирск, кажется, съехался сюда. Могилы раскапывали, из них доставали
скелеты, укладывали в новые гробы, тащили батюшку. Он махал кадилом, пел «Со
святыми упокой», и гроб забивали и увозили на новое место. Батюшки сбивались с
ног, отпевая потревоженные останки... Это продолжалось довольно долго. Потом
приехал бульдозер, все сравнял, сделали всякие клумбы, посадили цветы, и
получился парк, потому что кладбищенские березы-то как были, так и остались. Вот
так и появился в Новосибирске парк имени Сталина, или Центральный.
Мой папа не захотел забирать похороненного здесь деда, своего отца. Он считал,
что заботиться надо о его душе, а не о костях, потому что кости — это прах и тленье
и им все равно, где лежать. Многие же рассуждали иначе — как это по нашим
покойникам кто-то будет ходить, как это тут будут смеяться и песни петь? У каждого
своя правда...
С этим же кладбищем было связано еще одно, очень трагическое событие в жизни
города. Не помню, в каком году, я еще маленькая была, случился в городе пожар.
Ой, какой это был пожар! Он шел от самой Оби к центру, сметая все на своем пути.
Ветер дул в нашу сторону. Казалось, горел весь город. Дым и гарь накрыли все
небо. Страшно! По домам бегали квартальные: собирайтесь, спасайтесь! Отец
поставил телегу, запряг лошадь, мать укладывала вещи, наказывая нам тревожным  голосом:
— Дети, никуда не бегайте! Сейчас погрузимся и уедем.
— А куда?
— Как куда? На кладбище!
Почему? Да потому что березы, растущие на территории кладбища, должны вроде
бы были служить живой защитой от огня. Как говорили взрослые, растущая береза
не скоро загорается, и в кладбищенской роще люди надеялись переждать, пока
стихнет огонь.
Но вот собрались. Кажется, ничего не забыли. И только открыли ворота, как ударила
молния, загремел гром и полил дождь. Дождь! Слава тебе, Господи! И опять давай
таскать узлы, только теперь уже весело, под дождем в дом. И завтра, и послезавтра
Новосибирск еще пах гарью, еще летали по воздуху хлопья от сгоревшего добра.
Город являл собой печальное зрелище. Выгорело много-много домов.
До революции и в годы НЭПа мой папа занимался извозом. Служил он помощником
черепановского купца Федора Прямова и возил от него в город товар на продажу —
мед и масло. Он хоть и не знал грамоты, но считать умел хорошо. Дело он вел
честно и потому его уважали.
Мама не работала, а вела наше непростое хозяйство, следила за скотиной и
огородом, пекла хлебы, готовила еду и прекрасно шила на зингеровской машинке. С
этой нашей машинкой однажды случилось приключение. Сидела мама дома и
кормила ребенка. В доме тихо, спокойно, и вдруг эта самая машинка выезжает из
угла и сама по себе начинает катиться по комнате. Никто ее не толкает, а она едет
себе и едет! Мама так и обомлела, выскочила на улицу, а там народу полно и все
кричат: «Землетрясение! Землетрясение!» Вот, оказывается, отчего машинка
вздумала по комнате ездить...
Жили мы, пожалуй, неплохо. Были сыты, обуты и одеты. У мамы был сундучок с
красивыми кофточками, а у папы — даже фрак с бабочкой. Но когда мы однажды
приехали к Пря-мовым в Черепаново, я поняла, что попала в богатый дом. Хозяйка
была такая нарядная, и обстановка в комнатах была такая необыкновенная, и такой
красивый самовар стоял на столе, такая посуда! Мне это очень запомнилось.
В деревне Гуселетово, что стояла в 60 километрах от Новосибирска, у папы было
много друзей. Там у отца был надел, на котором он выращивал рожь и пшеницу. И
ездил он туда каждую страду. Иногда наведывался и летом, и тогда брал меня с
собой. Вот это был праздник! Выезжали мы на своей лошадке чуть свет и ехали
медленно, не спеша, чтобы не запалить лошадь. Приезжали в Гуселетово вечером и
чуть появлялись в деревне, как отовсюду начинали раздаваться возгласы:
— Федор Евсеевич, ко мне заезжай!
— Евсеевич, давай, заворачивай ко мне!
— Уж ты нас-то не обойди, Федор!
Словом, вся деревня радовалась нашему приезду и принимала как дорогих гостей.
Секрет этого приема объяснялся просто: зимой почти вся деревня наезжала к нам.
Как едет кто в город купить чего или продать, так у нас останавливается. На продажу
везли сметану, битую птицу, мороженое молоко. Все продадут и затем в магазины —
ситчику прикупить, гостинцев всяких домашним. Вот и выходило, что одну-две ночи у
нас обретались. В общем, дом у нас не пустовал.
Деревня та была красивейшая. Стояла она на берегу Оби. Какая изобильная была
здесь земля! Сколько ягоды, сколько грибов! В тридцать седьмом году эту
зажиточную деревню почти всю раскулачили, многие, очень многие семьи выслали.
А в пятидесятых годах она ушла под водохранилище...

Маму свою я очень любила. А отца прямо обожала, просто боготворила. В любую
минутку я старалась быть возле него. Всегда с большим нетерпением дожидалась:
когда же он придет домой? И вот, когда распахивались двери и он входил вместе со
студеным облаком в дом, сам заиндевелый, словно Дед Мороз, я бросалась к нему,
он подхватывал меня на руки, а я целовала его холодное лицо, срывала с бороды и
усов сосульки и, умирая от любви к своему дорогому папочке, съедала эти льдинки.
Мама в этот момент морщилась от брезгливости: «Тьфу! Что же это ты делаешь?» А
мне приятно было. Ах, мой добрый и любимый папочка! Он всегда заботился о нас,
привозил гостинцы и всегда заступался за меня перед мамой. Я росла проказливая,
шкодливая, вечно что-то пакостила, баловалась. А он говорил маме: «Не трогай ее,
не трогай!» Он тоже очень любил меня и жалел особенно. Может быть, и потому, что
я была совсем крошечного росточка, самая малюсенькая девочка. Благодаря этому
своему росту я и стала актрисой травести, всю жизнь играла маленьких детей.
Мой старший брат Николай был красавец писаный, рослый, здоровый. Он так любил
театр, что решил дома устраивать представления. Для этого он с другими молодыми
людьми переоборудовал наш просторный амбар — построили в нем сцену,
поставили скамейки, даже суфлерскую будку сделали! Все как полагается. В день
спектакля, который назывался «На пороге к делу», он оделся в отцовский фрак с
бабочкой, такой франт, прямо описать невозможно! На спектакль собралось много
народу, а меня, к моему великому огорчению, не пустили. Теперь-то я понимаю
почему: я смешливая была до невозможности, чуть что, умираю со смеху, в общем,
совсем не умела себя вести. Вот брат и запер двери перед моим носом. Но я так
разозлилась, что решилась назло ему свой театр устроить! Между домом и амбаром
повесили занавес, настелили какие-то тряпочки, нарвали охапки травы и стали
давать представления. Я была и актриса, и режиссер. Играла какого-то мотылька,
читала стихи. Вот! Этакую инициативу я проявила еще дошколенком, было мне
годиков пять или шесть.
В школу я пошла поздно, несмотря на то, что рано научилась читать и писать.
Увидев меня, директор школы попросил маму подержать меня еще с годочек дома:
«Уж больно мала. Ребятишки ее обижать будут». Где-то во втором классе я уже
участвовала в работе драмкружка и играла в спектакле «Терем-теремок»..Но мой
дебют прошел совсем не так, как мне мечталось. Я, конечно же, играла Мышку.
Можете смеяться, но я продумала свою роль и рассчитывала «блеснуть». Однако
учительница перед самым началом представления грубо вторглась в мой замысел,
напялив мне на голову большую шапку с длинными ушами: «Ладно, выходи.
Маленько похожа на мышку, и ладно». Это меня оскорбило и покоробило. Я сделала
все, что положено, но сказала себе, что больше в драмкружок не пойду!
Зато я стала посещать хоровой кружок, занятия в котором вела очень способная
женщина. У меня развился слух и очень точный голосок. Эти занятия мне очень
потом пригодились в моей профессиональной деятельности на сцене.
Во втором классе нас принимали в пионеры. Господи, какая я гордая была! Красный
галстук так торжественно надевали. Но я, конечно же, не все понимала. Нам,
например, говорили: пионерам нельзя в церковь ходить. И я задумывалась: как же я
в церковь ходить не буду? Мама разрешила мои сомнения: «Ты там говори, что
требуют, а в церковь-то будешь ходить!» Так что обстоятельства учили врать.
Несмотря на то, что религиозное сознание из нас усиленно вытравливали, было
немало таких, кто рисковал и продолжал ходить в церковь. Отношение к таким
«отщепенцам» было суровое: помню, как судили общественным судом, как
клеймили молодого парня-комсомольца, когда узнали, что он был в храме.

Но несмотря на эти строгости, несмотря на то, что я и Ленина читала, и марксизм-
ленинизм изучала, зерна, заложенные в детстве, не погибли. И я, будучи уже
взрослой, нет-нет да и наведывалась в храм, несмотря на свою принадлежность к
КПСС. Но делала я это втихаря, на рожон не лезла!
Закончила восьмой класс, и встал вопрос: а что же дальше? И тут — счастливая
случайность. К моей старшей сестре пришла в гости подружка, которая вышла
замуж за циркового артиста. Он меня спросил:
— Хочешь научиться цирковому делу?
— Очень!
— На днях мы отправляемся в турне по области, и если хочешь, можем тебя взять с
собой.
И я поехала на гастроли по районам области. Меня учили акробатике, верховой
езде, вольтижировке, жонглированию, упражнениям на трапециях. А на
представлениях я выступала с жалостливыми песнями: «Как на кладбище Митро-
фановском отец дочку зарезал свою...»
Прошло лето, я вернулась домой, пора было думать о продолжении образования. И
тут узнаю, что в нашем городе появился детский театр и при нем театральная
студия. Ой, как мне загорелось туда попасть! Прихожу, а оказывается, занятия уже
начались. Опечаленная собралась было уходить, и тут мне повстречался высокий
красивый мужчина, как оказалось руководитель студии, и он решил вне плана
организовать прослушивание. За столом экзаменаторов сидело человек десять. Я
спела, сыграла этюд — изобразила воришку-беспризорника и... была принята! Так я
стала студийкой, а потом и актрисой ТЮЗа.
Театр тогда находился в здании кинотеатра «Пионер», а в его дворе было наше
общежитие, в котором я и жила, потому что мои родители из-за того, что наш дом
попал под снос (готовилось строительство академии), уехали к моему брату в
Андижан.
Так у меня началась новая, самостоятельная жизнь. Прошло менее года, и я
впервые вышла на профессиональную сцену с сольным эпизодом. Я играла
восьмилетнего мальчугана и ужасно боялась. Но, выйдя на сцену, успокоилась, и
мой дебют прошел вполне успешно. Детский театр! Я окунулась в этот светлый
добрый мир, мир сказки и детства. Кем я только не была за 30 лет работы в своем
амплуа травести! И Гердой в «Снежной королеве», и Снегурочкой, и Коньком-
Горбунком, и Котом в сапогах, и Аленушкой, и Королевой из «Двенадцати месяцев»,
и, конечно же, Красной Шапочкой. Моя актерская судьба сложилась счастливо, я
любила своих героев и своих зрителей и думаю, что и зрители любили меня.
В 1934 или 35 году ТЮЗ перебрался в здание Дома Ленина, где до этого был
кинотеатр. У нас улучшились условия, и нам нравилось, что мы работаем в таком
историческом здании, построенном в честь вождя. Еще нам нравилось и было очень
удобно, что на втором этаже находился радиокомитет, и мы могли после репетиций
подняться наверх и там работать над готовящимися радиоспектаклями, которые
выпускались довольно часто и шли в прямом эфире.
Посещение театра в те годы становилось настоящим событием. Ведь телевидения
тогда еще не было, и дети переживали то, что происходит на сцене, гораздо острее,
чем теперь. Они воспринимали театральное действие как настоящую жизнь, и это
дорогого стоило! Если я играла голодного ребенка, то нередко подбегала девочка и
клала на сцену пряник или печенье, чтобы я не умерла с голоду! Это трогало до
слез. Как-то одна мама привела за кулисы заплаканную девчушку. Бедняжка
разрыдалась в предчувствии того, что злодей-волк должен в следующем действии
съесть Красную Шапочку. Она уговаривала свою маму уйти домой, чтобы не видеть
этого ужаса. А маме не хотелось этого делать, и она привела девчушку ко мне,
чтобы я ее успокоила. Я ей и говорю:
— Ну ты же знаешь, что волк съест девочку, а потом прибежит милиционер,
разрежет живот волку и Красная Шапочка выйдет живая и здоровая?
— Да, но сначала он ее все равно съест!
— Ну возьми да отвернись на минутку, и тебе не будет страшно!
Кстати, мы детей щадили. Выключали в этот момент на сцене свет и никто не видел,
как страшный волк глотал бабушку и внучку. Потом делалась такая подсветка, и все
видели, как мы лежим с бабушкой и корзинкой в животе у волка, и я говорю:
— Бабушка, а я тебе пирожки принесла!
Ребятишки тогда были непосредственнее и чутче: сидели, затаив дыхание, очень
тихо на всех спектаклях, выражая свое отношение только в наиболее напряженных
моментах. А сейчас во время спектакля в зале стоит шум и гам. Я уж не говорю об
антрактах. Раньше дети так не носились по фойе. Все было организованно и
настроено на особое отношение к происходящему. Ведь театр — это театр! У нас
даже был специальный педагогический штаб, в котором занимались с детьми,
следили за ними, проводили беседы. Были и дежурные-дети, которые тоже следили,
чтобы был порядок. Очень часто нас приглашали в школы поговорить о спектакле.
Нам самим было очень важно выяснить, как спектакль подействовал на детей, что
они вынесли для себя, поняли ли его суть. Я помню, когда театр был еще в стадии
организации, его даже хотели назвать педагогическим театром, потому что
воспитательной функции придавалось очень большое значение.
Как-то так получилось, что ТЮЗ с самого начала не походил на неопытного, робко
вступающего в жизнь театрального коллектива. Он сразу заявил о себе в полный
голос, ярко, мощно, талантливо. Еще бы! Ведь его основу составили девять актеров
из Ленинграда, приехавших сюда на волне энтузиазма, одержимых идеей создавать
детские театры по всей стране. Они и стали основателями новосибирского ТЮЗа. В
дальнейшем все они — Елена Агаронова, Николай Михайлов, Василий Макаров, а
позже Анатолий Мовчан, Анастасия Гаршина, Виктор Орлов и другие — стали
знаменитыми, получили звания. Одаренные, с высшим театральным образованием
они, несомненно, оставили свой след в развитии культуры нашего города. К нам
приезжали ставить спектакли известные столичные режиссеры, и это тоже помогало
становлению нашего коллектива.
А когда началась война и к нам эвакуировались столичные театры, то помню, с
каким радостным изумлением приехавшие актеры говорили о нашем городе и о нас:
«Мы думали, что тут медведи ходят по улицам, а оказалось, что здесь такая высокая
культура, гораздо выше, чем в иных европейских городах страны. А какой зритель!»
Вспоминаю, как мы встречали своих эвакуированных коллег. Заранее был составлен
график — кто кого встречает, куда увозит, где размещает. Многие из нас, в том
числе и я, уступили свои квартиры эвакуированным. Мы были готовы к этому. Но
настроение наше омрачило то обстоятельство, что неожиданно для нас вместе с
ленинградским драматическим театром им. Пушкина, в одном поезде, приехала
труппа ленинградского ТЮЗа. Их-то никто не ожидал! Они свалились как снег на
голову! Правда, сначала ленинградцы поехали в Кузбасс и проработали там
полгода. Но все это время их директор театра обивал пороги нашего обкома партии:
«Вы нас выгнали к шахтерам, театр может погибнуть!» И он добился своего: нас
отправили в Кузбасс, а ленинградцев вернули в Новосибирск. На наше место. На
нашу сцену.

Население небольшого шахтерского городка, где мы оказались волею судьбы и
обкома, было преимущественно взрослым, и поэтому там нам пришлось резко
сокращать детский репертуар и увеличивать взрослый. Пришлось вводить много
новых спектаклей: «Русские люди» Симонова, «Давным-давно» Гладкова, «Илья
Муромец» Павленко, «Женитьба Баль-заминова» Островского, «Комедия ошибок»
Шекспира и другие. Для меня там почти не было работы, и я очень тосковала. Тем
более что в 1942 году погиб мой первый муж, тоже актер, с которым мы так мало
прожили вместе, и я, конечно, чувствовала себя не лучшим образом.
Но для многих наших актеров период «ссылки» оказался, напротив, очень
плодотворным. Новый репертуар, сложные психологические пьесы повысили и
отточили их мастерство. Театр рос, мужал и стал сильнее. И когда спустя полтора
года мы вернулись в родной город и к нам в театр стали захаживать столичные
коллеги, они выражали искреннее восхищение нашими спектаклями. По уровню
актерского мастерства мы были на равных, и это вызывало восторг у наших коллег!
Поскольку столичные гости еще не разъехались и наши квартиры были заняты, жили
мы в гостинице. А в Доме Ленина одновременно работали целых три театра:
ленинградский ТЮЗ, Белорусский еврейский театр и мы. Играли по очереди.
Особенно нам нравились еврейские артисты и их постановки. Там были яркие
дарования. Возможность посещать спектакли прославленных коллективов очень нас
обогатила в творческом плане. Мы наслаждались игрой своих кумиров и учились у
них многим приемам профессионального мастерства.
Когда пришло время уезжать, все наши коллеги очень благодарили нас и весь город
за теплый прием, за возможность работать и жить в человеческих условиях и все
время повторяли, что больше не будут думать о Сибири как о глухомани. Они
уезжали с убеждением, что Новосибирск — настоящий культурный центр, в котором
живут замечательные люди. И ленинградские тюзовцы пошли на мировую: не
сердитесь, мол, на нас, извините, простите: война — штука жестокая!
Я вернулась в свою милую квартиру, в свой дом по улице Романова, 35, который
раньше все в городе знали как дом артистов и в котором я обитаю до сих пор. У
этого здания своя история. Он был выстроен перед войной для специалистов,
приехавших на строительство Дворца науки и культуры (теперь это наш оперный
театр) из Москвы. Когда главные работы были закончены и специалисты уехали,
дом отдали работникам культуры и искусства. В свое время он был одной из
достопримечательностей города.
В победные майские дни сорок пятого года к всеобщей народной радости
присоединилась и моя личная — мне было присвоено звание «Заслуженный артист
РСФСР».
Был в моей творческой биографии период, когда меня пригласили в московский
ТЮЗ попробовать свои силы в столичном спектакле. Репетировала Королеву в
спектакле по пьесе Маршака «Двенадцать месяцев». Кроме меня в репетициях
принимали участие еще две актрисы. Когда спектакль был готов и на закрытый
просмотр пригласили знаменитого автора, то мое исполнение понравилось ему
больше всего. Директор театра предложил мне навсегда перебраться в Москву на
постоянную работу в их театре, да еще и с более высоким окладом. Однако
квартиры на первых порах не обещал. Предполагалось, что театр будет арендовать
для меня частное жилье по договору. Я посоветовалась со своим супругом
Германом Молодцовым, с коллегами и решила: не стоит покидать Новосибирск! И не
только потому, что с квартирой неясно, но и потому, что мне ужасно не понравился
стиль взаимоотношений в московском ТЮЗе. Пока мы готовились к спектаклю, меня
постоянно пытались склонить то к одной противоборствующей группировке, то к
другой. У нас в театре никто ни с кем не боролся. Было, конечно, творческое
соперничество, но это совсем другое, это — норма. А там одна актриса мне даже
сказала: «Я тебе не советую здесь оставаться. Здесь тебя поедом съедят!» У нас-то
не было никогда никакой грязи, никакого подсиживания, я не умела жить в такой
атмосфере и не хотела учиться этой науке. Мне в Новосибирске комфортно и
хорошо, он — мой родной город, как же я могу оставить его? Я приняла решение и
никогда не пожалела об этом!
В 1960 году, когда за моими плечами было тридцать лет игры на сцене и 80
сыгранных ролей, я решила покинуть театр. Я глубоко убеждена, что актрисе, тем
более актрисе-травести, надо уйти вовремя, чтобы о ней не говорили как о ненужной
и состарившейся. Хотя я и смотрелась гораздо моложе своего возраста и могла еще
какое-то время играть девочек и мальчиков, я твердо решила оставить тюзовскую
сцену.
Однако и вне своей родной сцены я продолжала делать то, что я умею: много лет
трудилась в Доме художественного воспитания детей, в филармонии, а сейчас — в
театре «Куклы смеются». Снова рядом со мной любимые детские персонажи, снова
— детские лица в зале. С ними я чувствую себя моложе и счастливее.
Оглядываясь назад, на свою прожитую жизнь, я говорю ей: «Спасибо». Я говорю
спасибо моему родному городу, ставшему моей судьбой. Счастливой судьбой.

Вижу ее регулярно, бодра, трезвый ум. Забавно, моих родителей мои бабушки и дедушки маленькими водили на ее спектакли, потом меня мои родители... Моих бабушек и дедушек уже нет... Ее ровесники почти, чуть постарше.

Гуселетово - это в Икитимском районе? Моя бабушка там в ссылке была. Интересно, деревня еще существует или нет

А ей уж сто лет!!!

На МD, что-то было про Гуселетово, под воду оно ушло, однако. Сармат должен знать точно, но его давно не слышно ни там, ни здесь.

А причём тут  кадр  из  "Любовь и голуби"?  Бабу Шуру там Наталья Тенякова  играла.

Да не при чем.
Я, как и герой Юрского, поразился почтенным годам актрисы.

R.I.P.
Ссылка

Ничего особенного - текущая работа музея Новосибирска.
Некоторые видят в этом PR - это их личная проблема.

НОВАЯ ФОТОЗАГАДКА

Кто эта замечательная женщина?

Легкий вопрос. Ну уж какие есть:)

Не она. В имени-фамилии всего две согласных совпадают:)

А.И. Герман

Так их двое что ли? В одном...одной организации? Чего-то я не понимаю тут....

Нет, это не Герман и не Стюарт.

Ну конечно!)
Тут где-то тема про неё рядом - надо это туда.  Тоже 1951 год,  после спектакля. Из дома помещу с подписью.

В домашнем архиве нашлось послевоенное фото Зои Федоровны Булгаковой, подаренное моей маме, многолетней поклоннице таланта нашей замечательной актрисы ТЮЗа.
Снимок, похоже, был сделан для пропуска, размером 3х4 см. Пришлось увеличивать.

"Сов.Сибирь" от 13 декабря 1940 года. Впервые новосибирский ТЮЗ принял участие во всесоюзном смотре детских театров.
Москвичам был показан спектакль "Снежная королева". Роль Герды исполнила Зоя Булгакова.

В том же номере газеты Зоя Булгакова поделилась своими впечатления о поездке.

Добавлю

Роль?

Звезда театральная, чтобы далеко была видна.

А произведение - нет. Чувствуется советскую детскую литературу плохо знаете.

Увы.