6. Милость сердца
Город продолжал жить по законам военного времени.
С запада теперь уже не прибывали эшелоны с оборудованием и людьми эвакуированных заводов, но продолжали идти и идти санитарные поезда. Их курсировало между фронтом и Сибирью более восьмидесяти. Только в Новосибирске находилось пятьдесят пять военных госпиталей, в которых удалось вылечить и поставить на ноги более двухсот тысяч раненых солдат и офицеров. Все они, как правило, были тяжелоранеными. И это тоже весомый вклад нашего города в общую Победу.
Для госпиталей отводились лучшие здания, в первую очередь школы, потому что именно они больше всего подходили по своему расположению для палат, операционных и столовых. Госпитальный быт, где человек еще находится на зыбкой грани между жизнью и смертью, — это особый быт. Здесь и требуется старинное русское слово — милосердие, то есть — милость сердца.
И новосибирцы щедро делились с ранеными фронтовиками милостью своих щедрых сердец. Конечно, многое зависело от искусства врачей, от медицины, но многое зависело и от душевного участия. Все госпитали были охвачены шефской помощью. В гости к раненым приходили студенты и школьники, комсомольцы с заводов и предприятий, выступали самодеятельные и профессиональные артисты, все это позволяло раненым не замыкаться в своей боли и в своем горе, если ты стал инвалидом.
Нинель Малиновская, которая пятнадцатилетней девочкой работала санитаркой в одном из новосибирских госпиталей, вспоминала:
«Эшелоны приходили обычно ночью. Ставили их на запасном пути. Работа шла споро: раненых распределяли, в зависимости от ранения, еще в поезде, передавали вместе с документами по спискам, развозили по госпиталям. Мы, младшие санитарки, работали в приемном покое, где раненых стригли, мыли, переодевали в госпитальное белье. После врачебного осмотра, необходимой перевязки раненых размещали по палатам.
Самой физически тяжелой была работа в прачечной, где стоял терпкий запах грязного белья, соды и хлорки. Или когда останавливался лифт. Мы хватались вчетвером за носилки и тащили раненого на следующий этаж. Это было серьезное испытание: тяжелораненые, потеряв от боли контроль над собой, нещадно матерились, мы мучились от сострадания и стыда, но несли...
<…> Днем все были включены в лечебный госпитальный ритм, хорохорились, бодрились. Но ночью, после вечернего обхода, отбоя, «последней цигарки», в палату бесшумно входила другая жизнь — с бредовыми снами, кошмарами, взрывами, от которых просыпались в ужасе, в холодном поту, со стонами и матом.
Именно поэтому “старики”, как дети, просили:
— Ну, пожалуйста, милая, посиди с нами! Расскажи что-нибудь или почитай.
Смешно вспоминать, как в десятый, двадцатый раз я в темноте госпитальной палаты, среди восемнадцати лежащих, замерших в своих болях мужчин, присев на тумбочку, негромко наизусть читала им “Арина — мать солдатская”, “Мужичок с ноготок” или “Крестьянские дети”. Если спотыкалась, забыв слово, кто-то тут же подсказывал...
В палатах пахло тревогой, усталостью, плохо сдерживаемой болью. И если скажут, что такого запаха нет, не верьте. Он есть. Совсем особенный. Это кисловатый запах потного тела, натруженных ног, запах кожи, пропитанной порохом, жженым металлом, махоркой, запах крови, гнойных ран. И надо всем этим — изящно-легкомысленный запах “Шипра”, наимоднейшего мужского одеколона военных лет, которым госпитальные цирюльники щедро орошали стриженые головы и плохо выбритые щеки своих пациентов.
Очень жалею, что не вела дневниковых записей. Сколько судеб прошло через мою жизнь! Какие откровения доверяли мне раненые солдаты, особенно те, которые не надеялись “выкарабкаться”».
Да, выздороветь, встать на ноги, было суждено не всем. Для многих, кто не смог «выкарабкаться», новосибирская земля на Заельцовском кладбище стала последним приютом.
Через много лет после Победы новосибирский поэт Иван Краснов, сам фронтовик, напишет вот эти строки:

В Сибири не было войны,
Но в каждом парке обелиски.
В Сибири не было войны,
Но бесконечны павших списки...

Действительно, войны в Новосибирске не было. Но она напоминала о себе и ощущалась все эти годы. Вся жизнь была пропитана ею.
Кроме заводов и предприятий, работавших на оборону, кроме воинских соединений, которые формировались и отправлялись на фронт, были еще сотни самых разных школ, учреждений, организаций, которые также являлись необходимыми составляющими огромной войны. Сегодня уже мало кто вспомнит, что на месте нынешнего ЦУМа, в костеле, который здесь стоял, располагался пищеблок, а в школах № 11, 25 и 29 учебные классы ВШРС — военной школы радиоспециалистов. Эвакуированная из Воронежа и прибывшая в Новосибирск, школа уже через два (!) дня приступила к занятиям — фронту нужны были специалисты связи.
В Бердске располагалось Сталинградское военное училище летчиков. В Новосибирске — военное пехотное училище.
А в здании пожарной части на улице Советской день и ночь, не смыкая глаз, трудился личный состав ВПСП-24. Что означает эта аббревиатура? Теперь уже мало кто вспомнит — военно-почтовый сортировочный пункт. Сколько песен, стихов, сколько солдатских воспоминаний связано с фронтовыми письмами и с письмами на фронт! Как ждал солдат на передовой заветный треугольник, потому что именно письма доносили до него новости из родных мест, приветы близких людей, признания в любви от любимых. Читая немудреные строки, солдат слышал голоса матери, жены, своих детей, он как бы «выпадал» из грозного течения войны и хотя бы на короткие мгновения навещал дом, где его ждали и будут ждать, несмотря ни на что, даже на черную похоронку, потому что в любящем сердце всегда остается надежда — а вдруг...
И все эти человеческие чувства, надежды, тревоги, горести и радости проходили через руки молоденьких девушек, которые и были личным составом ВПСП-24. Смены, долгая вахта у сортировочных столов с ящиками, по которым раскладывались письма, длились по 12—14 часов. А если учесть, что войска постоянно передвигались, меняя дислокацию, номера полевой почты изменялись, то нетрудно представить, что это была мучительная, изнуряющая работа. Но девушки с ней справлялись. И точно в назначенное время мешки с письмами отправлялись на машине с улицы Советской на железнодорожный вокзал, для погрузки в почтовые вагоны. Если машины не было, девушки взваливали мешки на плечи и тащили их до вокзала, что называется, своим ходом.
В приказе командующего войсками СибВО, в котором отличившимся девушкам объявлялась благодарность, говорилось: «Личный состав ВПСП-24 в 1943 году проделал большую работу по обработке и отправке на фронт до ста миллионов писем при высоком качестве обработки и в установленные сроки». Только вдумайтесь, СТО МИЛЛИОНОВ в год!
Мне почему-то кажется, что на тех письмах сохранялся незримо след нежных девичьих ладоней. И сохраняется до сих пор. Потому что военные письма — это великие документы истории.
Вот лишь несколько из них...
«Дорогая мама! Не так давно я попал под сильную бомбежку. Бомба взорвалась метрах в сорока от меня. Разрушило дом, около которого я был всего несколько минут назад. Меня же подбросило и крепко оглушило, да еще лбом пробороздил огород... Были жаркие бои. Попал в госпиталь. Я очень изменился. В поезде меня считали пожилым человеком, а медсестра в госпитале дала мне больше 30 лет. А мне через четыре дня исполнится 21 год» (Из письма новосибирца Ю. К. Третьякова).
«25 сентября 1942 г.
Здравствуй, милая Марочка! Сегодня у меня настоящий праздник получил от тебя сразу два письма, одно из Новосибирска и одно из Дупленки... Получил письмо от всех моих милых и родных. Сегодня исполняется год, как я от вас уехал... Ах, посмотрел бы я теперь на вас, да поцеловал, да прижал бы к своей груди... Придет же, наконец, тот час, когда мы снова будем вместе...» (Из письма новосибирца И. И. Полякова).
«2 октября 1944 года.
Война есть война. Может случиться, что меня не будет. Я не раз смотрел смерти в глаза, и счастье мое, что “подлая смерть отступила”. Но война, к сожалению, продолжается, и я не знаю, что ждет меня завтра...
Лева и Лена! У вас есть мама, редкая, талантливая русская женщина, которую вы — я знаю — любите. Любите и уважайте свою маму, которая умеет быть и еще будет для вас верным помощником и чутким неизменным другом. Помните, что именно за эти качества я полюбил ее и никогда не перестану любить...
Лева и Лена! У вас есть город, в котором вы родились и жили, в городе есть дом и школа, в которых вы жили и учились. Помните, что эта школа — ваша родная школа, этот город — ваш родной город, процветанию которых нужно способствовать, о благе которых нужно неустанно заботиться...
У вас есть родные русские отец и мать, у вас есть родной советский народ. Помните, что это входит в священное понятие Родины, процветанию которой вы должны содействовать всеми силами, о благе которой беспокоиться всю жизнь...
Вот все то, что я, простой русский солдат, на всякий случай, хотел и успел сказать вам, своим детям...» (Из письма новосибирца Н. Н. Яновского).
«Дорогой Паша!
Десять прошедших дней был в боях, таких боях, что до сих пор удивляюсь, как я еще способен тебе писать это письмо. Из тех, кто был в начале боя рядом со мной, остались очень немногие невредимыми...
Может быть, когда-нибудь мы с тобой встретимся. У меня, конечно, многое будет чего рассказать. Даже не язык, а мои седые волосы могут рассказать о времени, когда каждую минуту я прощался с жизнью, слушая вокруг свист, вой, грохот, лязганье многоголосой смерти. Сейчас мы немного отдыхаем. Тех моих друзей, с которыми я провоевал почти два года, со мной нет. Со многими из них расставался со слезами. Хорошей оценкой моей службы были слезы на глазах моих солдат, когда я прощался с ними.
Мою верную Волгу (моя боевая лошадь) ранили в бою, и у меня не хватило решительности ее пристрелить самому. Она мне была хорошая верная спутница почти два года. Не знаю, что ждет нас впереди...
Привет всем. Пиши. Твой Коля» (Из письма новосибирца Николая Новикова).
Война, так неожиданно и горько притянувшая к себе далекий мирный город, связавшая его тысячами нитей с передовой, не в силах была вытравить из людей извечное жизнелюбие и веру в лучшее. Невероятным напряжением сил наши солдаты «разворачивали» войну назад, туда, откуда она пришла, и верили, свято верили, что воюют они за правое дело и что Победа будет за нами. Потому и писали солдаты в своих письмах о том, какой красивой и счастливой будет жизнь после войны.
Обязательно будет — жизнь после войны, после Победы!
Если будет суждено дожить...

7. А еще надо было просто жить...

Уже в 1942 году Новосибирск только за одни сутки производил в среднем 33 тысячи артиллерийских и ракетных снарядов, двадцать истребителей, 125—130 радиостанций и еще много иной военной продукции. Только за одни сутки город шил столько комплектов летнего обмундирования, что его хватало на два полка, шинелей — на полтора батальона, валенок — почти на батальон.
Еще раз повторимся — только за одни сутки.
И вот еще одна цифра. К концу войны женщины и подростки от тринадцати до семнадцати лет составляли на оборонных предприятиях почти восемьдесят процентов от числа работающих.
Сопоставьте эти цифры, и станет понятным — чьими руками выковывалась Победа здесь, в далеком от фронта Новосибирске.
Но они, женщины и подростки, должны были не только работать, они должны были еще и жить. Просто жить — питаться, одеваться, где-то спать...
Быт военных лет. За громоздкими перечислениями трудовых героических свершений новосибирцев в военную пору — теряется иногда эта не менее горькая страница войны.
По воспоминаниям Сальмы Андреевны Торф, которая в годы войны была комсоргом на авиационном заводе, главными испытаниями были два изматывающих чувства: чувство голода и холода. Особенно в страшную зиму 1941—1942 года. Скудный хлебный паек, баланда из кислой капусты и дрожь тела, скованного холодом. Спасаясь от холода, спали, как правило, не снимая верхней одежды. А просыпаясь в бараках и землянках, иногда с ужасом обнаруживали, что волосы примерзли к стене.
А вот свидетельство ветерана завода «Сибсельмаш» Д. И. Симоненко:
«Антипов тяжело дышал. Лицо побледнело, глаза закатились.
— Что с ним? — тревожно спросил мастер.
— Семь дней назад потерял карточки. И так кормежка никудышная, а он хотел на одном приварке дотянуть. Обессилел, потерял сознание, — тоскливо промолвила старушка-контролер и заплакала.
— Что же ты молчала? — рассердился мастер и обратился к толпе: — Товарищи! Давайте поможем Антипову. Если каждый из нас хотя бы одной крошке отдаст, и то грамм восемьсот наберется. Я предлагаю собирать крошки ежедневно, до получения хлебных карточек.
— Это же целых две недели! — выкрикнул кто-то.
Пришла врач, осмотрела Анатипова, развела руками:
— Полное истощение. Положим в больницу, но хлеба и у нас нет».
Таких сцен и таких трагедий было великое множество. Потерять хлебную карточку, которая выдавалась на месяц, значило обречь себя на голод. Карточки могли и своровать, вытащить из кармана, разрезав одежду бритвочкой или остро заточенной копейкой — человеческая подлость во все времена ходит рядом с человеческой доблестью.
В том же научном труде «Оборонная промышленность Новосибирской области в годы Великой Отечественной войны», о котором уже говорилось выше, впервые опубликованы документы, которые и сейчас, по прошествии многих лет, невозможно читать без душевного содрогания. Вот лишь несколько цитат «Из справки инструктора отдела промышленности боеприпасов П. Н. Горлова о некоторых недостатках на комбинате № 179», помеченной 1944 годом:
«Основное большинство работающих размещено в общежитиях. В общежитиях грязно, много клопов, есть случаи завшивленности, часто не бывает света. В течение зимы многие общежития очень плохо отапливались. В течение марта, апреля и мая месяца кипятком рабочих почти не обеспечивали... Постельных принадлежностей у многих нет, а имеющиеся — безобразно грязные. Прачечные не работают из-за отсутствия мыла. Дрова для приготовления пищи не подвозятся. Для того, чтобы избавиться от клопов, рабочие вынуждены спать где попало — в коридорах, на лестницах и в других местах».
«Рабочие цеха № 40 Яфаев, Маньков, Шимановский работают босые, нет ни обуви, ни одежды... Работница цеха № 20 т. Смирнова раздета и разута, не выходит в течение 4 месяцев из цеха. Начальник цеха решил ей “помочь” и вместо того, чтобы одеть ее и обуть, решил отправить совершенно голую в отдел найма. Рабочие цеха № 17 Бурулиева, Жадушкина, Шумилова, Аржанова (все эвакуированные) ни обуви, ни одежды не имеют».
«Рабочие часто по разным причинам остаются без карточек (потери, воровство и другие), после такого случая вынуждены совершенно голодать или питаться разными отходами. Так, например, работница цеха № 18 освобождена из Сиблага и 18 февраля 1944 года поступила на работу. Проработав два месяца, износила обувь, с 18 по 28 апреля 1944 года не работала из-за отсутствия обуви. Вместо оказания помощи начальник цеха лишил ее продуктовых карточек, в результате чего она в течение месяца собирала гнилой картофель и им питалась».
«Азаров А. Т., 1928 года рождения, комсомолец, бригадир комсомольско-молодежной бригады. Эвакуирован из Брянска. Делегат 1-го съезда молодых рабочих. Работал в 59-м цехе токарем на метчиках, норму выполнял на 500 и 1000 процентов. Три раза приказом премирован, но премий до сих пор не получил. Оказался совершенно голым и в течение недели на работу не выходил. Начальник юнгородка достал ему фуфайку, он начал работать. Затем порвались брюки. Он неоднократно обращался к т. Метлину, но последний его изругал и чуть ли не выгнал от себя. Не получил даже ласкового слова. Обидевшись, он прогулял полтора месяца, занялся воровством, в настоящее время взят под стражу как дезертир»,
Нетрудно подсчитать, что «дезертиру Азарову А. Т.» было на тот момент 16 лет. Казенные справки просто пестрят такими фактами, а за каждым из них — конкретная судьба и совершенно конкретная человеческая трагедия. Сколько их было, сколько их разыгралось на новосибирской земле и сколько невидимых миру слез, отчаянных и горьких, было пролито!
Увы, никакой статистикой и никакой цифирью этого горя никогда не измерить.
Об условиях жилья и быта серьезно заговорили, забеспокоились и забили тревогу в 1943—1944 годах. И были на это серьезные причины: людские резервы были уже практически полностью исчерпаны. Те, кто работал, работали на износ. Совсем не редкостью были диагнозы о полном истощении нервной системы на почве хронического недосыпания. И ставились эти диагнозы мальчишкам и девчонкам. Практически на каждом оборонном заводе имелись рабочие, число которых исчислялось сотнями, c дистрофией и истощением. И не выходящие по этой причине на работу.
В срочном порядке на предприятиях стали создавать дома отдыха, куда отправляли на поправку совсем ослабевших. Расширялись площади, выделяемые для посадки картофеля, формировались специальные рыболовецкие и охотничьи бригады, которые должны были хотя бы в какой-то мере уменьшить недостаток продовольствия. Некоторые пригородные колхозы и совхозы передавались в прямое подчинение заводам. Строже стал спрос с работников ОРСов — отделов рабочего снабжения.
Конечно, меры принимались, но резко переломить ситуацию они не могли, потому что не было ресурсов. Фронт «съедал» все. И лозунг «Все для фронта, все для Победы!» — это не просто звонкая фраза, нарисованная разведенным мелом или зубным порошком на алом кумаче, это еще и трагедия многих людей, умерших, заболевших, покалеченных на производстве и оставшихся инвалидами, на долгие годы лишившихся здоровья. Их раны, душевные и физические, будут всегда напоминать о себе, как и раны фронтовиков.
«Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд...» Так и хочется добавить к известным поэтическим строчкам, что горечь страданий и потерь тоже одинакова.

8. Линия духовной обороны

В Новосибирском областном архиве хранится среди тысяч других документов военной поры и этот, очень краткий:
«Письмо Новосибирского облисполкома местным органам. 31 декабря 1941 г. Секретно.
Для сведения сообщается, что Главным политическим управлением РККА  предложено на всех знаменах частей заменить лозунг “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” лозунгом “Смерть немецким оккупантам!” Учтите при изготовлении и вручении знамен формируемым частям.
Зам. председателя облисполкома В. Хайновский».
Очень знаменательный документ. Он свидетельствует о том, что уже в первые месяцы войны Советское руководство, пусть и запоздало, но все-таки пришло к важному выводу: с лозунгами мировой революции в годину величайшей опасности, которая нависла над страной, не выстоять. Требовалась более прочная духовная основа, на которой смог бы объединиться весь народ. И тогда прозвучали имена великих русских полководцев, слова гордости за русскую нацию, из небытия вернулись в армию погоны, и оказалось, что великое историческое наследие России, которое громогласно объявлялось «царским и отжившим», совсем не имеет сословных разграничений, и отнюдь не отжило. Более того, великое прошлое страны превращалось в грозное оружие
К чести руководства страны, об это нужно сказать прямо, оно смогло осознать важность духовного начала в смертельном противостоянии и сделать необходимые выводы. «Братья и сестры» в знаменитом выступлении Сталина третьего июля сорок первого прозвучали, конечно, не случайно. В таких выступлениях и в такие исторические моменты случайностей не бывает. В другой своей речи на историческом параде 7 ноября 1941 года Сталин говорил, обращаясь к войскам, которые должны были прямо с парада уйти на передовую: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»
Конечно, не могло быть и речи о смене коммунистической идеологии. Но признавалось, что исторические корни России — это как еще одна линия обороны, прочная, проверенная веками и потому надежная.
Пролегала эта невидимая линия обороны и в военном Новосибирске.
К сожалению, не все нынешние читатели, особенно молодые, знают о том, что наш город принимал не только эвакуированные заводы, он принимал еще и исторические ценности. С полным правом можно даже сказать так — он принимал для сохранения славное прошлое нашей Родины. Фашистские идеологи прекрасно понимали его значение. Еще до войны в нацистской Германии было создано специальное ведомство для разграбления наших культурных ценностей, отправке их в Германию и дальнейшего использования в пропагандистской работе. Возглавил ведомство А. Розенберг. Уточняя задачи, стоящие перед Розенбергом, в 1942 году Гитлер писал: «...Оперативный штаб для оккупированных областей имеет право проверять библиотеки, архивы и иные идеологические и культурные организации всех видов на основе соответствующего материала и конфисковать их для выполнения заданий национал-социалистической партии в области идеологии и для дальнейшего их использования в научно-исследовательской работе высших школ».
Нас хотели не только уничтожить и поработить, нас хотели лишить исторической памяти, полностью превратить в быдло, в недочеловеков.
И поэтому историческая память, духовные, культурные ценности страны имели, как и во все времена, стратегическое значение. И спасали их, когда это было возможно, наравне с материальными ценностями.
Горит, как и в 1812 году, Смоленск. Фашистские самолеты, армада за армадой, заходят для бомбардировки города. В одно из зданий Смоленского краеведческого музея попадает бомба, есть жертвы. А сотрудники музея вместе с директором Е. В. Буркиной, в спешке и суете, падая с ног от усталости, готовят экспонаты к эвакуации. А экспонаты — старинные фарфор и хрусталь, серебряные монеты XVI—XVII веков, старинное вооружение, картины — Врубель, Репин, Серов, Крамской... Четыре женщины, в круговерти и суматохе отступления, под бомбами, смогли погрузить в один последних поездов свой драгоценный груз. Вагон был так забит экспонатами, что они могли только сидеть — больше свободного места не было. По дороге эшелон несколько раз бомбили. И все-таки смогли, вырвались, добрались до Горького. Там, с помощью местных музейщиков сколотили ящики, упаковали экспонаты, переписали их, а затем погрузились в специальный поезд, который шел на восток и «увозил» ленинградские музеи.
Примерно в это же время и, наверное, тем же самым путем шел другой эшелон, под усиленной охраной, со спаренными зенитными пулеметами на платформах. Что за груз он вез? От одного только простого перечисления захватывает дух. В деревянных ящиках везли сокровища Третьяковской галереи и Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музея искусств народов Востока, мемориальной квартиры скульптора Голубкиной, Государственной коллекции редких музыкальных инструментов, усадеб «Кусково» и «Архангельское»...
Конечный пункт назначения — Новосибирск.
Про эвакуацию в наш город культурных ценностей можно снимать многосерийные фильмы.
Знаменитая панорама Франца Рубо «Оборона Севастополя в 1854—1855 гг.». На ней, как известно, изображены и адмирал Нахимов, и Даша Севастопольская, и матрос Петр Кошка, и артиллеристы батареи Сенявина. И вот уже в 1942 году эти герои прошлой севастопольской обороны вновь оказались под огнем. На здание, где располагалась панорама, обрушились немецкие бомбардировщики. Загорелся купол. На спасение исторического полотна бросились матросы, курсанты военно-морского училища береговой обороны. Они обливались водой и бросались в горящее здание, ножами, топорами резали, рубили холсты панорамы и выносили из огня. Спасали до тех пор, пока не обрушился каркас. Многие получили ожоги, были ранены, но 86 кусков панорамы удалось спасти. Их заворачивали в матросские одеяла и зашивали, а затем в грузовиках доставили в Камышовую бухту. Там стоял эскадренный миноносец «Ташкент», чудом прорвавшийся с подкреплением на борту в осажденный Севастополь. Здесь, в бухте, он принимал раненых, около двух тысяч, принял и чудом спасенные куски панорамы. Едва только «Ташкент» вышел в море, как на него сразу же налетели немецкие самолеты, появились вражеские торпедные катера. Маневрируя, «Ташкент» пытался уйти, но в трюме пробоина, поврежден руль, корабль стал терять скорость. Выручили два наших истребителя, которые отогнали «юнкерсов», а от торпедных немецких катеров защитил подошедший эсминец «Сообразительный». В Новороссийск «Ташкент» привели на буксире.
Когда «Севастопольскую панораму» после долгого и смертельно опасного пути доставили в Новосибирск, когда развернули уцелевшие куски, то невольно ахнули: рваные, обгоревшие, в грязи, они были еще и пробиты осколками — пробоин этих было несколько тысяч.
Есть что-то глубоко символичное в том, что еще недостроенный Новосибирский театр оперы и балета, еще ни разу не открывший занавеса своей сцены, принимал в свои стены Высокое Искусство, давая ему надежный приют и оказывая помощь.
Самые лучшие реставраторы Третьяковской галереи приступили к спасению «Севастопольской панорамы». За помощью обратились в обком партии, отправив туда длинный список необходимых материалов. Свидетельств не сохранилось, но можно с полной уверенностью представить, что были работники обкома немало удивлены: не хлеба просили, не крупы, не валенок, а значилось в длинном списке следующее: папиросная бумага, скипидар, мед, кедровое масло, осетровый клей... Когда разобрались, для чего это требуется, все смогли найти. И уцелевшие части панорамы были спасены. По ним и по сохранившимся эскизам Франца Рубо позднее изготовят копию панорамы, которая и займет свое прежнее место в городе русской славы Севастополе.
А в Новосибирске в холодном и снежном ноябре 1942 года, все в том же недостроенном оперном театре, произойдет событие, которое навсегда останется в истории города: откроется выставка шедевров Третьяковской галереи. Великое русское искусство предстанет перед сибиряками во всей своей красоте и мощи. За полгода на выставке побывает более ста тысяч человек.
Вот парадокс времени — именно в военные годы в Новосибирске была насыщенная культурная жизнь. И связана она была, прежде всего, с традициями старой петербургской культуры. Словно перекинулся своеобразный исторический мост: инженеры, отцы-основатели юного Ново-Николаевска принадлежали, за редким исключением,  к лучшим представителям петербургского общества. Прошли годы. И снова город на Неве словно передал Новосибирску на сохранение лучших своих представителей. В Новосибирск из Ленинграда в военные годы были эвакуированы не только промышленные предприятия, сибиряки приняли не только детей, вывезенных по «дороге жизни», но мы приняли — и это не просто красивый образ, а правдивый факт! — цвет нашего искусства. Посудите сами, в Новосибирске работали такие прославленные коллективы, как Ленинградская филармония, Ленинградский институт театра и музыки, Ленинградский симфонический оркестр под руководством Е. А. Мравинского, одного из лучших дирижеров мира. Три года в нашем городе работал старейший театр страны — Ленинградский театр драмы имени А. С. Пушкина. 1200 спектаклей, на которых побывали более миллиона зрителей, а еще тысячи и тысячи концертов на заводах, в госпиталях, в воинских частях и регулярные выезды отдельных актеров на фронт. Старое изречение о том, что музы молчат, когда говорят пушки, было полностью опровергнуто.
Наш город должен быть благодарен «творению Петра», потому что именно ленинградцы заложили основы высокой музыкальной культуры, именно они «привили» сибирякам любовь к лучшим образцам отечественной и зарубежной классики. И совсем неудивительно, а закономерно, что в послевоенное время Новосибирск по праву стал считаться музыкальной столицей Сибири, а имена наших лучших скрипачей известны всему миру.
Надо отдать должное руководителям города и области, которые прекрасно понимали важность и значимость пребывания на нашей земле прославленных коллективов. Для актеров и музыкантов старались создать все условия, конечно, в тех пределах, какие были возможны. И деятели культуры отдавали свой талант зрителям и слушателям щедро, искренне и с любовью. А какие имена значились на афишах! Е. П. Корчагина-Александровская, Ю. М. Юрьев, К. В. Скоробогатов, Н. К. Черкасов, Е. В. Толубеев... Без устали выступал перед новосибирцами легендарный Иван Иванович Соллертинский, который умер в нашем городе и упокоен в нашей новосибирской земле.
Радио для новосибирцев той поры было неотъемлемой частью жизни. Притихнув, люди слушали сводки Совинформбюро, радовались победам. Но была у новосибирского радио и одна особенность: когда раздавались позывные радиопередачи «Огонь по врагу!», город в буквальном смысле приникал к репродукторам — вот какой популярностью пользовались бойцы Кузьма Шмельков и Илья Ветерков, ставшие по-настоящему народными героями. Они приходили, словно наяву, в квартиры и госпитали, в заводские цеха, на строительные площадки, два веселых бойца-фронтовика, и рассказывали, что воинственный «барон фон дер Пшик», мечтавший о варениках и сметане, «попал на русский штык и остался от барона только пшик!»
Очевидцы рассказывают, что артисты Ленинградского театра имени А. С. Пушкина, придумавшие эту передачу, К. Адашевский и А. Борисов, так вжились в свои роли, что перед выходом к микрофону в студии всегда надевали солдатскую форму. Третьим неизменным участником этой поистине легендарной и народной радиопередачи был слепой баянист Иван Маланин.
Радиопередача «Огонь по врагу!» выходила в эфир до самого конца войны. И она была нужна людям, измученным работой и тяжелым бытом, прежде всего, потому, что невольно внушала: грозный враг может быть не только посрамлен, но и побит.
Об этом же говорили и выпуски военных киножурналов, которые демонстрировались прямо на стене нынешнего краеведческого музея. Проектор устанавливался на здании на улице Горького и через улицу, через сквер луч падал на стену, и замирало сердце, особенно у мальчишек, когда видели они военную хронику и самый знаменитый фильм советской поры «Чапаев». Не было предела восторгу, когда оказывалось, что Чапаев выплыл — был в военное время такой вариант — и снова на коне, с шашкой наголо, скакал вперед, а его встречали пехотинцы, артиллеристы и танкисты...
Были у нас Леонид Утесов и Лидия Русланова.
С Лидией Руслановой связан один эпизод, который ярко характеризует атмосферу того времени в Новосибирске, когда искусство не только принадлежало народу, но и было востребовано им, как хлеб.
По приглашению руководства комбината № 179 решено было организовать для рабочих бесплатный концерт с участием Лидии Руслановой. Все вопросы быстро решили, для концерта выбрали самое большое помещение — кинотеатр «Металлист». К назначенному часу в зале яблоку некуда было упасть, да что там — яблоку! Пол был усеян оторванными в давке пуговицами. А за стенами зала в это время...
Впрочем, все по порядку. За Руслановой и за артистами, участвующими в концерте, послали легковые машины и представителя комбината А. Яцкевич. Но пока артисты собирались, понтонный мост развели. И вот ситуация: на левом берегу — полный зал зрителей, на правом — легковые машины с артистами и Руслановой. Кинулись звонить по начальству и, в конце концов, добились: мост свели. Поехали. Но тут новая беда — ветер, большая волна, мост заливает, машины глохнут. Что делать? «Там же полный зал! — в отчаянии закричала А. Яцкевич. — Лучшие наши рабочие и инженеры! Они ждут! Это же праздник для них!» Дверца машины решительно распахивается и великая русская певица, подобрав полы пальто, пошла по ледяной воде, коротко бросив своим артистам: «За мной!» Брела, пересекая Обь, и не оглядывалась, знала, что ослушаться ее никто не посмеет.
Ноги ей потом оттирали спиртом, но концерт, хоть и с опозданием, состоялся. Как же она пела! «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки...» И как ей рукоплескал зал!
«Замечательный у вас народ!» — говорила Русланова, когда ее провожали в гостиницу. Так и хочется добавить: у такого замечательного народа и певицы были великие.

9. «В память вечную будет праведник»

Летом 1943 года из вагона поезда, прибывшего из города Молотово (нынешняя Пермь), вышел пожилой человек, сопровождаемый одним своим спутником. Они остановились на перроне вокзала, огляделись, ожидая, что сейчас к ним кто-нибудь подойдет. Но их никто не встретил. Как позже выяснится, телеграмма, отправленная в Новосибирск, до адресата не дошла.
Кто же были два этих человека? Один — иподиакон Юрий Никифоров, а второй — архиепископ Варфоломей (в миру Сергей Дмитриевич Городцев), получивший недавно назначение на Новосибирскую кафедру, где и суждено было ему прослужить до самой кончины в 1956 году. Память о нем и по сей день бережно хранится в сердцах верующих сибиряков.
Появление Владыки Варфоломея в нашем городе было связано, в первую очередь, с одним важным событием. В 1943 году состоялась встреча Патриаршего Местоблюстителя Митрополита Сергия и И. В. Сталина. Подробности этой встречи достоверно до сих пор неизвестны, различного рода домыслы в расчет принимать не следует, но результат этой встречи был очевиден: положение Церкви в государстве значительно улучшилось. Было разрешено открывать храмы, священнослужители освобождались из лагерей, за посещение храмов уже не преследовали столь сурово, как раньше.
Новосибирская кафедра к этому времени была без своего Владыки уже шесть лет. И Митрополит Сергий не случайно назначает сюда Варфоломея, с которым они были знакомы еще со времен учебы в Петербургской Духовной Академии. А родился Архиепископ Варфоломей в 1866 году в Рязанской губернии, в семье священника. Служил в Могилеве, в Тифлисе, где подвергался нападению грузинских национал-революционеров и даже был тяжело ранен. В годы Советской власти неоднократно подвергался репрессиям. За десять лет, с 1923 по 1933, отбывал административную ссылку в Уфе, на Соловках, в Новосибирской области, в городе Богучары Воронежской области. Высокообразованный (ученое звание — магистр богословия), владевший латинским, греческим, еврейским, немецким и французским языками, по-житейски мудрый и много испытавший в своей многотрудной судьбе, Владыка Варфоломей был, конечно, одним из ярких представителей Русской Православной Церкви.
Любопытно будет привести цитату из секретной характеристики, написанной на него уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви при Новосибирском облисполкоме — была такая организация, которая тщательно наблюдала за священниками и за их деятельностью. Это как бы взгляд «с другой стороны»: «В ряде проповедей Архиепископ наряду с религиозными темами обращался к верующим с патриотическими призывами — самоотверженно трудиться на благо Родины, честно выполнять свои государственные обязанности и обязательства, в 1943—1945 гг. (до распоряжения Патриарха) призывал жертвовать на оборону страны, в фонд помощи инвалидам Отечественной войны и семьям погибших на фронте... В заключение необходимо отметить, что Архиепископ Варфоломей по характеру человек прямой, свои мысли и желания высказывает прямо, не дипломатничает. Таким его характеризует духовенство и это подтверждается моими наблюдениями в процессе бесед с ним».
Владыка Варфоломей был истинным служителем Русской Православной Церкви. С его приездом в Новосибирске будто загорелась яркая, невидимая обыденным взглядом, свеча духовной жизни. Где вдове, оставшейся без мужа, можно было найти хоть какое-то утешение? Где могла мать, потерявшая на фронте своих детей, выплакать свои слезы и набраться терпения все-таки жить дальше? Где можно было, в конце концов, раскрыть свою душу, услышать утешительные слова проповеди и укрепиться в своих добрых помыслах?
За всем этим люди шли в храм. И находили там все, чего искала их усталая душа. В чудом сохранившихся дневниках Владыки Варфоломея дошли до нас вот эти записи, сделанные сразу по приезде в Новосибирск, в которых он рассказывает о своей первой службе на новосибирской земле:
«Служил Всенощное бдение под Успение Богоматери; здесь кладбищенская церковь — церковь Успенская, значит, пришлось мне служить первую службу как раз в престольный праздник (Успенская церковь находилась на территории нынешней Березовой рощи, позже была разрушена. — М. Щ.). Народу и около церкви и в самой церкви было страшно много; картина встречи меня была также крайне умилительна: ведь 6 лет Новосибирск не видел ни архиерея, ни архиерейских служб — поэтому и настроение у всех и у меня, грешного, было страшно повышенное. Слава Господу! Чувства я пережил такие, что мне захотелось и до смерти прожить в этом городе, где так трогательно встретили меня и так горячо молились... За Литургией я говорил проповедь о том, почему смерть праведников — радостное событие... и указывал, что смерть за Отечество, за своих ближних является событием радостным, и поэтому ублажать должны мы наших воинов, проливающих кровь свою в этой ужасной войне... Служением молебна и провозглашением обычных многолетий, а также и вечной памяти убитым на войне воинам окончилась служба. Народу было так много, что большая часть богомольцев стояла вне храма у открытых окон и дверей».
Затем в дневнике Владыки Варфоломея еще не раз встретятся вот такие фразы: «Народу за Всенощным, и Обеднею было так много, что церковь и не вместила всех, — а за Литургией около церкви было втрое, если не вчетверо больше, чем в самой церкви. Поэтому молебен Богоматери мы служили на открытом воздухе, и тем дана была возможность всем богомольцам услышать хотя немного молений Богоматери...» Фразы эти красноречиво свидетельствуют о том, что народ истосковался по чистому роднику православной веры, что именно в это время, во время тяжелейших испытаний, он был особенно востребован.
И родник этот, благодаря подвижничеству Владыки Варфоломея, не иссякал в оставшиеся годы войны до самой Победы, одаряя новосибирцев живительной духовной силой.
«В память вечную будет праведник!»

10. «Этот день мы приближали, как могли...»

Город продолжал жить в условиях и по законам войны. Ее дыхание ощущалось в самом воздухе, ее черная тень маячила везде. И в резких, вскрикивающих гудках паровозов, которые тащили на запад, казалось, бесконечные эшелоны с солдатскими теплушками и с платформами, закрытыми брезентом, и в серых людских потоках, тянувшихся к проходным заводов, и в стуке деревянных костылей по асфальту, и в не совсем трезвых голосах безногих инвалидов, которые «причаливали» на своих каталках в людных местах Ипподромского базара, разворачивали гармошки — руки-то целые! — и пели самозабвенно про синенький, скромный платочек, про двадцать второе июня, ровно в четыре часа, и про то, как в городском саду, когда-то, играл духовой оркестр; пели, не столько надеясь на скудное подаяние, сколько на понимание — непроходящая душевная боль не вмещалась в груди и требовала выхода, хотя бы в песне...
Но через тяжкий быт, через голод, через изматывающую работу и бесконечную тревогу прорывались солнечные лучи надежды и озаряли людей, вселяя в них уверенность.
Люди верили в Победу. И это не просто слова. Когда знакомишься с некоторыми фактами из истории Новосибирска военных лет, когда серьезно задумываешься над ними, начинаешь ловить себя на тревожной мысли: понимаем ли мы, осознаем ли мы, родившиеся после войны, в полной мере — какой величайший подвиг совершили наши отцы и матери, через какое невиданное горнило испытаний они прошли и не сломались, сохранив душу живу...
Так уж устроен человек, что любит он многие слабости своего характера списывать на тяжесть времени — мол, это не моя слабость, а время такое... И какой же резкий контраст с такой удобной точкой зрения представляют события, которые происходили в военном Новосибирске. Абсолютно не будет преувеличением фраза, казалось бы, уже порядком потерявшая свою эмоциональность от частого употребления, но она остается истинной по сути — люди верили в Победу. И эта вера творила чудеса. Она жила не только в душах, она принимала вполне конкретные формы.
В тяжелейший период войны принимается решение о достройке оперного театра. А в середине войны Новосибирский горисполком объявляет конкурс на лучшее архитектурное решение по застройке центра Новосибирска. В 1943 году в недостроенном еще оперном театре состоялось специальное заседание горисполкома, посвященное 50-летию Ново-Николаевска — Новосибирска. В фойе — огромная выставка, рассказывающая об истории родного города. Именно в военные годы Новосибирский горисполком принимает решение о строительстве в городе Дома пионеров и октябрят имени Кирова. И Дом этот был построен. Сегодня его наследник и преемник Дворец «Юниор» является одним из лучших в России.
Все эти факты, перечисленные выше, можно было бы множить и множить. Но важен не перечень, а важна суть: о будущем могли думать только люди, уверенные в Победе. Иным это было бы не по плечу.
А думать о будущем — это, в первую очередь, думать о детях. Город, несмотря на все тяжести военных лет, никогда не забывал о маленьких новосибирцах. Даже в самые тяжелые дни находилась, пусть и скудная, возможность поддержать школьников обедами в школе, найти для них одежду и обувь. Документы той поры свидетельствуют, что вопросы учебы и питания детей рассматривались наряду с вопросами о производстве военной техники.
Сложность заключалась еще и в том, что многие школьные здания были отданы под военные госпитали. И там, где раньше были классы, теперь располагались палаты с ранеными.
Дети тогда взрослели очень рано. И не только потому, что было у них мало еды, что писали они на старых газетах, разводя водой сажу, что не могли иногда пойти в школу из-за отсутствия обуви или одежды, но еще и потому, что многие из них были уже опалены безжалостным дыханием войны — они ведь своими маленькими сердечками переживали огромное горе черных похоронок, гибель отцов, старших братьев. И нужно было немалое мужество и великая любовь, чтобы, глядя в эти детские глаза, в которых затаилось взрослое страдание, вдохнуть в детей нашего города радость жизни, познания нового и человеческой доброты. Новосибирское учительство смогло это сделать. Школьное образование в Новосибирске, несмотря на сложнейшие условия, продолжало работать в нормальном режиме. И в каждый военный год первого сентября звенел звонок, собирая детвору на торжественные линейки. И было чувство, что этот заливистый звонок был сродни артиллерийским залпам, ведь он тоже убеждал всех — наше дело правое и Победа будет за нами...
Есть в Дзержинском районе школа № 82. Во время войны она тоже была занята под госпиталь. Учебные классы располагали в самых разных помещениях. Но самое знаменитое было у младшеклассников — они занимались в доме своей учительницы Прасковьи Антоновны Морозовой. Да, именно так. Она предоставила свой собственный дом в распоряжение своих учеников. Здесь проходили уроки, здесь можно было посушить мокрые валенки на печке, здесь можно было обогреться морковным чаем, пусть и без сахара, но главное, что здесь грело, — это была великая любовь первой учительницы. И вот из таких подвигов, негромких, порою совершенно неизвестных, потому что о них не писали в газетах, и складывался один общий и великий подвиг нашего Новосибирска во время Великой Отечественной войны.
Вера. Надежда. Любовь. Три этих старинных русских слова, пусть их не часто произносили в то время, снова засияли в первозданности своего смысла в военные годы. Лишения, тяготы, голодный быт, потери родных не озлобили людей, не сделали их волками по отношению друг к другу, наоборот, люди поддерживали друг друга, помогали ближним, оставались людьми в самом высоком и достойном смысле этого слова.
Об этом тоже не следует забывать. Может быть, даже в первую очередь.
И вот здесь, именно в этом месте, где идет речь о вере, надежде и любви, мне и хочется, хотя бы вкратце, рассказать о человеке, чья фамилия уже не раз упоминалась в очерке, и о котором в современном Новосибирске напоминает лишь скромная мемориальная доска, да и ту установили всего лишь несколько лет назад, благодаря немногим энтузиастам. Для большинства молодых новосибирцев эта фамилия мало что скажет — к горькому сожалению...
Поэтому и рассказываю.
Михаил Васильевич Кулагин.
В оставшихся документах о нем сообщается немного — официальные анкетные данные не передают масштаб личности, они лишь сообщают даты и факты: родился Михаил Васильевич в крестьянской семье в Подмосковье, работал по найму в Москве, там же во время Гражданской войны вступил в рабочий полк и воевал под Петроградом, под Нарвой, под Варшавой. Затем, как и многие его ровесники, учился недолгое время в комвузе, работал на различных должностях в советских и партийных органах. В 1941 году назначен первым секретарем Новосибирского обкома ВКП(б).
Кажется, что вся предыдущая судьба Михаила Васильевича была подготовкой к этому периоду его жизни — самому яркому и значимому. Без всякого преувеличения можно сказать, что он являлся центральной фигурой в жизни города и области на протяжении самых тяжелых лет в истории нашего государства — с 1941 по 1949 годы. Его знали в лицо не только не только по выступлениям на митингах и по портретам в газетах, его знали в лицо в заводских цехах, на колхозных полях, в госпиталях и в школах.
Взвалив на себя воз неимоверной тяжести, он тащил его, не жалея ни себя, ни своего здоровья. Бывал крут в принятии решений, но и человечен, когда видел, что необходимо участие в судьбе людей, которые обращались к нему в последней надежде.
Очень интересное свидетельство оставил о М. В. Кулагине американский журналист Харрисон Солсбери, который был аккредитован в Москве во время войны как корреспондент «Нью-Йорк Таймс». В своей книге «В Москву и дальше» он описывает свои впечатления о поездке в Сибирь и о встречах с М. В. Кулагиным.
«Первый раз я увидел Сибирь во время войны. Я сопровождал Эрика Джонстона, бывшего тогда главой Торговой палаты США, во время поездки во внутренние области России. Нашим хозяином был Михаил Кулагин, губернатор Западной Сибири, самый стойкий коммунист, какого я когда-либо встречал. В годы Гражданской войны он служил в кавалерии Буденного. Сопровождавший Э. Джонстона республиканский деятель Вильям Вайт заметил, что “партийная дисциплина — это единственное, что Кулагин понимает и уважает”.
Оперный театр был высшей его славой.
Новосибирск, который я увидел в 1944 году, был военным городом, городом эвакуированной промышленности, эвакуированных рабочих. В цехах заводов, которые мы посетили, кипела работа. Кулагин, показывая нам свое предприятие, иногда останавливался, чтобы поздороваться с подростком-крановщиком или протянуть руку курносой Наташе, занятой обтачиванием снарядов на токарном станке. Казалось, он знал всех рабочих по именам.
Я думаю, что Михаил Кулагин жил, чтобы увидеть свою Сибирь стоящей на пороге прорыва в новую эру. Это было то, чему Кулагин посвятил свою жизнь. Он не был сибиряком. Но большего энтузиаста Сибири никогда не существовало. Он бросил всю свою невероятную энергию и всю силу своей горячей и неудержимой мощи на общее дело Сибири. В те несколько дней, которые мы провели с ним в 1944 году, он почти непрерывно говорил о том, какой будет Сибирь, когда закончится война. Он собирался сделать все от него зависящее, чтобы сохранить в Сибири промышленные предприятия, которые были эвакуированы из Москвы и Ленинграда. “Они будут развиваться по-новому, — говорил Кулагин, — они нужны нам здесь”. Он хотел сохранить оркестры, хоровые группы и театры, которые были отправлены в надежный тыл.
“Этот край — это российское будущее, — сказал он. — Конечно, жизнь здесь тяжелая. Мы нуждаемся в культуре так же сильно, как и в промышленности. Скоро придет день, когда люди будут бороться за шанс приехать в Сибирь. Сибирь — это будущее России”».
Вот такая красноречивая характеристика дана была американским журналистом Михаилу Васильевичу Кулагину, имя которого мы должны, да нет — обязаны достойно вернуть в нашу новосибирскую историю.

11. Мы помним

Весна 1945 года пришла в Новосибирск как предощущение близкой уже и такой долгожданной Победы. Город словно выпрямлялся, вырастал. Светлели лица людей, а глаза их сияли.
Автору этих строк не раз приходилось слышать рассказы очевидцев о том, каким был день Победы в нашем городе. Но мне не хотелось бы их пересказывать, потому что есть прямое свидетельство замечательного нашего новосибирского писателя, участника Великой Отечественной войны, старшего сержанта, лауреата премии имени Гарина-Михайловского Геннадия Никитича Падерина. В свое время, готовя к печати первый номер журнала «Горница», было это в 1995 году, мы предложили нашим писателям-фронтовикам написать воспоминания о том, как они встретили день Победы. Написали все. Мы опубликовали целую подборку. На сегодняшний день, к великой горечи, в живых из тех авторов остался только Геннадий Никитич (увы, на момент публикации очерка в живых Геннадия Никитовича уже нет, прошедшим летом он упокоился на кладбище Академгородка).
И вот его рассказ.
«Отвоевавшись к сентябрю 42-го, отлежав бока на госпитальной койке к сентябрю 43-го, вернулся в Новосибирск, откуда в сентябре 41-го уходил в составе лыжной бригады на фронт. В заплечном мешке привез бутылку спирта и три картонных коробки. В одну из картонок госпитальная сестра-хозяйка упаковала запас стерильных тампонов и бинтов (раны еще продолжали требовать к себе внимания), вторая была наполнена желтым мелкокристаллическим порошком, именовавшимся риванолем и обладавшим противомикробным действием, а в самой маленькой хранилась горсть “сувенирных” обломков собственной кости, перемешанных с осколками немецкой мины, которая достала меня на поле боя вслед за снайперской пулей.
С этим вещмешком и начал обустраиваться на колючей обыденности глубокого тыла, где картофельные драники, поджаренные при микроскопическом участии растительного масла, и затируха из отсевков ржаной муки воспринимались как деликатес. Жене приходилось время от времени навещать донорский пункт — там в качестве платы за сданную кровь выдавали дополнительную хлебную карточку, которую разрешалось тут же и реализовать; получив буханку хлеба, она не в силах была удержаться по пути домой от искушения отщипнуть кусочек-другой, пока от буханки не оставалась половина, предназначенная для меня.
Батареи отопления в квартирах пребывали в полуобморочном состоянии, а коммунальные службы видели свою главную задачу в том, чтобы не позволить батареям перемерзнуть. По радио периодически транслировали рассказ о том, как трудился Ленин (не припомню имени автора рассказа) — Ленину якобы продуктивнее всего работалось при комнатной температуре, не превышавшей 13 градусов.
Электроэнергии хватало только на освещение. Пользование электроплитками запрещалось категорически, нарушителям грозил неподъемный штраф. От соблазна розетки заклеивались бумажными квадратиками, заверенными гербовой печатью. Пищу готовили на плите, неуемно пожиравшей каменный уголь; драгоценные камешки антрацита собирали на обочинах железнодорожного полотна по пути следования кузбасских угольных составов.
Нескончаем щемящий перечень невзгод военной поры, обильно политый слезами женщин, стариков, детей, но мы к тому времени не сомневались: Победа будет за нами! И еще: мы безоглядно верили, что после Победы жизнь быстро пойдет в гору. Это знание и эта вера держали на плаву.
Ожидание последней точки в изнурительной войне было долгим и терпеливым, но чем короче становилось расстояние до Берлина, тем поспешнее колотилось сердце, торопя заветный день. В конце марта победного года перестали выключать на ночь радио, мирясь с тем, что черная бумажная тарелка громкоговорителя будила в шесть утра всю нашу коммуналку.
Сорок пятый апрель спустился с неба, распродав, подобно цыгану, всю зимнюю одежду. Солнце радовалось вместе с нами победной весне, снег полностью растаял в первые дни месяца. Не имея в своем гардеробе демисезонного пальто или какой-либо куртки, сразу из солдатского полушубка перебазировался в кургузый пиджачишко и чувствовал себя вполне комфортно.
Пришел май. Главной темой всех разговоров — на работе, дома, на кухнях, в кинотеатрах — были сообщения Совинформбюро. Ко сну отходили в сопровождении баритона Юрия Левитана, день ото дня набиравшего торжественную высоту, с его аккордами и просыпались.
И вот он — пик: “Говорит Москва...”
Все же странно устроена человеческая психика: сколько дней готовились к этой минуте, давно свыклись, казалось бы, с мыслью, что вот-вот последует сообщение о завершающей точке, а когда оно прозвучало (у нас в Новосибирске только начинался день) — сердце сбилось с ритма от неожиданности.
Скорее — на улицу, к людям, поделиться радостью с теми, кто пропустил трансляцию! Но нет, таких не существовало. Центральная площадь города, а вслед за нею и весь Красный проспект заполнились толпами по-летнему одетых ребятишек, женщин, стариков, солдат, парней, скакавших на костылях в госпитальных фланелевых халатах, из-под которых белели гачи подштанников. Молодежь смеялась и пела, старики плакали, появились гармошки и гитары, трофейные аккордеоны, начались танцы.
Почему-то многих, как и нас с женой, охватило необоримое желание двигаться, переходя от группы к группе, и обмениваться поздравлениями с такими же ошалевшими от избытка чувств людьми. На ликующее столпотворение удивленно пялились неумытыми окнами автобусы, которые остались без пассажиров и без водителей там, где их застал голос Левитана.
...Дома ждала госпитальная бутылка спирта, предназначенная для обработки ран — они обошлись без роскошества, довольствуясь риванолем. Подъехал одиннадцатилетний братишка жены, позвали соседей, содвинули граненые стаканы и алюминиевые кружки и 76-летний Петр Петрович Поливин, которому в этот день разрешили не являться на службу в управление железной дороги, предложил:
— За тех, кто дошагал!»

***

И снова был знак с неба.
Девятого мая 1945 года с утра над городом прошел короткий, тихий и теплый дождь. Он словно для того и упал на Новосибирск, чтобы заботливо умыть его, освежить и подготовить к тому великому известию, которого все столь долго ждали.
Мы не знаем, кто первым из новосибирцев пал в сорок первом, не знаем, кто пал последним в сорок пятом, но мы помним...
Мы ничего не забыли: и горе матерей, которым некого было встречать, и сына, который не мог обнять своей матери, потому что рукава гимнастерки были пусты, и слезы радости, слезы победы, бегущие по щекам, и наши салюты — словно отсветы огней минувших сражений...
Мы помним и с теплой любовью чтим светлую память всех, кто отстоял наше родное Отечество.