ГОТЛИБ ПОМБЕРГЕР (Gottlieb Pomberger)
Родился 23 октября 1892 года старшим сыном в крестьянской семье в Госау в Верхней Австрии. После окончания обязательной школы он окончил обучение в муниципальном управлении Бад-Ишля. Вернувшись домой военнопленным, он женился и стал отцом шести дочерей. До выхода на пенсию в 1957 году Готлиб Помбергер занимал должность секретаря муниципалитета в Госау. Автор умер 24 апреля 1979 года на 87-м году жизни.
Его заметки о плене в России, которые приводятся здесь, взяты из 166-страничной машинописной рукописи, в которой Готлиб Помбергер записал всю свою военную и боевую службу. Он начинает свой рассказ с призыва на военную службу в 1913 году, чтобы, как он пишет, показать своим потомкам "притеснения, под которыми часто приходится нести службу в кайзеровской юбке". Множество запомнившихся деталей и секционная дневниковая структура рукописи позволяют предположить, что записи были написаны на основе дневника времен плена.
Вся рукопись была самостоятельно опубликована в середине 1990-х годов под названием „Опыт и события военных лет 1913–1918" („Erlebnisse und Begebenheiten aus den Kriegsjahren 1913-1918") писательской мастерской Высшей школы 1 Бад-Гойзерна, в сотрудничестве с краеведческой ассоциацией Госау. Таким же образом в 1996 году местной общественности стала доступна хроника общины „Хроника общины Госау. С самого начала до 1960 года" („Chronik der Gemeinde Gosau. Von den Anfängen bis zum Jahr 1960"), написанная автором в конце 1950-х годов.
Готлиб Пуанбергер был взят в плен в России еще в декабре 1914 г. Следующий текст начинается в тот момент, когда автор вместе с товарищем пытается избежать угрозы пленения.
... 5 января 1915 года мы двинулись в сторону Сибири. Мы так и не смогли узнать, где должно быть наше место жительства. Путешествие шло через Рязань, Пензу, Самару и Уральские горы в Челябинск, Петропавловск и Омск, пока наконец мы не прибыли 17 января, т.е. через двенадцать дней и двенадцать ночей поездом, в Ново-Николаевск или - по новому названию - Новосибирск. , важный Торговый городок на Оби, из которого могли выезжать подводы. Там нас повели в две казармы, каждая из которых могла вместить шестьсот человек. Наш транспорт состоял из одиннадцати сотен человек. В первом бараке насчитывалось шестьсот человек, во втором пятьсот человек.
Казармы представляли собой так называемые земляные бараки. Они были выкопаны примерно на десять футов ниже поверхности, и только крыша немного выступала. Однако он был почти полностью засыпан землей, так что с расстояния в двести метров от барака ничего нельзя было разглядеть.
Следует также отметить, что паек в пути от Москвы до Ново-Николаевска был более чем недостаточен. В течение нескольких дней нам не давали никакой одежды, так что мы были вынуждены воровать. За исключением больных, немалое количество заключенных вышло на грабеж на всех железнодорожных станциях. Только так мы смогли избежать голодной смерти. Особенно полезными оказались магазины на вокзалах, которых в России нет нигде.
В лагере началось настоящее слоняние. Тысячи молодых, сильных людей, которые хотели работать, превратились в бездельников. Только раз в день нескольким мужчинам приходилось ездить в город за водой с бочкой, привязанной к очень примитивным саням. Для перемещения бочки требовалось десять человек. Пронизывающий ветер, температура которого иногда составляла от тридцати до сорока градусов, пронизывал до костей сквозь наше хлипкое обмундирование.
Этот ветер, гулявший по степи почти днем и ночью, даже в ясную погоду, основательно сметал снег с улиц и крыш. Благодаря этому обстоятельству мы в значительной степени были освобождены от уборки снега.
Питание оставляло желать лучшего до мая 1915 года. Утром был чай без хлеба и сахара, в полдень так называемая "каша" ( Kascha), то есть ячмень или пшено, сваренное в воде с очень мелко нарезанным жареным луком, и картофельный суп, который, однако, никогда не заслуживал своего названия, так как часто можно было час искать, не находя картофеля. Этот суп обычно представлял собой просто кипяченую соленую воду, на которой рыбий жир образовывал самые замечательные глазки. Вечером мы ели русские щи. Каждое утро восемь человек получали по буханке хлеба и по три кубика сахара, так как чай мы получали горьким. Но мы всегда пили чай без сахара, так как предпочитали обменивать его в бакалейной лавке на папиросный табак.
Ночной лагерь состоял только из твердых досок. Не было и речи о соломе или какой-либо другой подстилке. Уже через месяц у каждого из нас на бедрах появилась так называемая жесткая кожа, так что мы больше не чувствовали твердости досок.
До конца марта санитарные условия в казарме были сносными. Но когда растаял снег, начались бедствия. Подагра так связала наши конечности, что пятки почти касались ягодиц. Те, кто не был подвержен этому заболеванию, были заняты тем, что носили больных в туалеты, приносили им менаж и т. д.
Затем пришел тиф. Им страдал каждый второй человек. Немногочисленные и небольшие больницы вскоре были переполнены. Поэтому половину нашей казармы пришлось заменить госпиталем. Решетка из толстых реек разделяла наш барак на две равные части - здесь здоровые люди, там больные тифом. Конечно, эта предосторожность не была изоляцией, потому что она не остановила ядовитую атмосферу. И вот, в течение трех недель в лагере заболело около трехсот человек.
9 апреля я заболел пневмонией, к которой через несколько дней присоединился тиф. Я лежал в казарме с высокой температурой. Я не мог есть в течение нескольких дней. Никто не позаботился обо мне, потому что все мои близкие товарищи уже были в госпитале. Семь дней я лежал в бараке как тяжело больной человек. Только 16 апреля меня вместе с другими больными отвезли в больничный дом.
С одной стороны, я был рад, что наконец смог покинуть эту яму, наполненную таким горем и страданиями. Мы были в ужасных условиях. Больные тифом ревели и выли в исступлении. Другие тщетно плакали и кричали о своих женах и детях. Третьи изо всех сил пытались, но тщетно, добраться до открытого воздуха через какое-нибудь отверстие. Ужас, который достиг своего апогея только в обращении с мертвыми. В последние дни перед моей болезнью каждый день умирали три-четыре человека; большинство из них, вероятно, погибли только из-за отсутствия медицинской помощи и ухода. Товарищей, умерших в течение дня, сразу после смерти нужно было везти в морг на санках, которые мы называли клещами. Камера представляла собой небольшой дом, построенный из глинобитных кирпичей на кладбище, куда мы помещали покойников с самыми примитивными гробами, сделанными из неструганых досок, пока не появлялось необходимое для братской могилы количество трупов. Затем их похоронили. Я не знаю, как проходили такие похороны, поскольку у меня никогда не было возможности присутствовать на них.
Процесс с умершими ночью происходил самым непочтительным образом. Их нужно было убрать из казарм по приказу русских в охране сразу после того, как наступила смерть. У нас не было другого выхода, кроме как положить трупы на снег перед бараками. Нередко можно было увидеть, как бродячие собаки, которые всегда были в окрестностях, утаскивали мертвое тело и повреждали его. Только утром умерших привозили в морг.
Как было сказано выше, 16 апреля меня привезли в больничный дом. Но уже через два дня меня передали в больницу из-за тяжелой болезни. Перед тем, как меня передали в руки, два врача еще обсуждали, куда меня отправить - в тифозную больницу или в другую, так как я был болен не только тифом, но и пневмонией. Я буквально умолял их не отправлять меня в тифозную больницу, так как слышал о ней самые ужасные вещи. Я не знал, как будет в других больницах, но хуже, чем в тифозных отделениях, быть не могло.
К счастью, я попал в пригородную больницу. Она состояла из нескольких наземных зданий, которые раньше были спиртовой фабрикой. Транспортировка из больничного дома в больницу была плачевной. Семь тяжелобольных людей были помещены на очень низкую лестничную тележку, скрещенную по доскам. И мы пошли через город. Поскольку это было время таяния снега, неасфальтированные улицы выглядели пустынными. На них образовались водоемы, так что две лошади часто оказывались по колено в грязи. Нас не обошла стороной и грязь, так как трясина поднялась до самых осей через борта.
Когда мы приехали в больницу, медсестры сразу же отвели нас в туалет. Там было несколько больших ванн, наполовину заполненных теплой водой. Русский мужчина-медсестра тщательно побрил нас, коротко подстригли нас, а потом сестры выкупали нас, как маленьких детей. Сами мы едва могли двигаться. Потом было свежее белье и чистая постель в большом зале. В этой комнате нас было двадцать восемь пленных, большинство из которых были тяжело больны. В течение двух дней я время от времени оставался в сознании. Лихорадка усилилась до предела. Изредка мне удавалось лишь сделать маленький глоток горячего чая, который давала мне медсестра.
С 20 по 24 апреля я был без сознания. Когда я пришел в себя, мой сосед по постели Карл Платцль, фермер из района Эфердинга, сказал мне, что я уже считается умершим, а также он сообщил моему другу Штембергеру, который находился в казарменном районе в тифозной больнице, через ординарца*, драгуна из Каринтии по имени Амайзер, который сообщил ему, что мне пришел конец. Но только медперсонал и мои соседи по комнате думали, что я мертв. Врачи по-прежнему числили меня в живых.
Медсестры пунктуально каждые два часа обматывали меня ледяным компрессом вокруг середины тела. Это лечение продолжалось в течение двух недель. Чай и молоко тоже надо было давать поначалу.
Медицинский персонал, как мужской, так и женский, все русские, относился к нам очень похвально. Врачи, в основном австрийские заключенные, тоже заботились о нас.
Теперь мой аппетит стал постепенно возвращается. Я также смог снова встать с постели на короткое время. Прошло еще два-три дня, и мне уже снова захотелось сигарет. Но, к сожалению, ни у меня, ни у моих друзей не было денег.
Рядом с нашей комнатой, в маленьком помещении, лежали два русских офицера, которые были тяжело ранены. В конце концов они сжалились над нами, и вот один из этих двоих через свою мать, которая ухаживала за ним, присылал нам сигареты, которые он заправлял каждый день. Поскольку моя кровать была первой рядом с дверью, у меня было преимущество - я мог брать сигареты для раздачи. Конечно, я разделил сигареты между своими товарищами. Тем не менее, мне удалось немного "разогреться", так что у меня и моих близких товарищей было на несколько штук больше, чем у других.
В нашем отделении умерло очень мало людей, что, вероятно, произошло только благодаря безупречному уходу и питанию. Я могу только поблагодарить врачей и медперсонал за мое выздоровление.
Вскоре я поправился настолько, что мог каждый день сидеть на веранде и смотреть на прекрасный май. Многочисленные березы вокруг больницы вскоре окрасились в великолепный зеленый цвет. Река Обь, лежащая в ложбине, сильно разрослась, и в конце концов могучий лед вынужден был уступить место теплым лучам солнца. Ледяные глыбы огромных размеров сталкивались друг с другом под действием силы реки, часто вызывая грандиозный обвал. Эти впечатляющие весенние образы были способны поднять настроение каждому выздоравливающему и, в любом случае, состояние здоровья.
19 мая я наконец-то был готов покинуть больницу в качестве выздоравливающего. Меня отвели уже не в земляной, а в городской барак. Эти казармы находились в центре города, в количестве трех штук, и служили в качестве рыночных павильонов. Каждый барак вмещал несколько сотен человек. Конечно, когда я прибыл в казарму, у меня не было ни одного знакомого товарища. Но вскоре у меня появилось достаточно знакомых.
За время моего пребывания в больнице меню во всех лагерях значительно улучшилось. Мы ели мясо каждый день в полдень, а иногда и вечером. Мне разрешили остаться в казарме на несколько дней, чтобы полностью вылечиться. Затем началась работа.
Меня назначили в отдел дорожного строительства. Перед нами стояла задача улучшить дорогу, которая вела из города в лес на севере и которая лишь напоминала дикую лесную тропу.
Работа, которую приходилось выполнять заключенным, оказалась чрезвычайно изнурительной. Когда зарплата становилась все более низкой и в конце концов не выплачивалась вовсе, некоторые военнопленные, среди которых был и Готлиб Помбергер, объявили забастовку. Когда их взяли под стражу и почти ничего не дали есть, сопротивление забастовщиков было недолгим. После очередной смены работы Готлиб Помбергер осенью 1915 года был направлен в лагерь Березовка на Байкале, где встретил знакомых с более близкой родины. Пробыв там несколько месяцев, весной 1916 года он снова попал в транспорт с пленными, направлявшийся на запад.
Продолжение истории...
